Илья Бояшов - Безумец и его сыновья
Себе под нос заметил:
— Нынче можно быть вором лапотным, кабацким прощелыгой, неприкаянным гулякой. Спас Господь — не уродился я царским сыном!
Вновь отправился он за Веселией!
2Бродил по деревням да селам, но куда ни совался, куда ни наведывался — видел одно: голод да заколоченные избы. Редко когда перепадал ему ржаной сухарь. Сокрушался Алешка:
— Рановато комиссары трубили о рае земном — то-то не сыскать и г…на по нынешней Руси!
Заглянув в одну деревню и мечтая об отрубях, увидал небывалое зрелище: повсюду там стояли столы да лавки, на столах дымились жареные курочки, свинина с телятиной. Ущипнул себя за ухо плут, укусил за палец, не в силах поверить. Ломал он голову, как присесть к тем столам. Однако с удивлением рассмотрел — лица сидящих мужиков были угрюмы и заплаканы.
Плут спросил:
— Скажите, мужички, отчего ваша тоска при таком изобилии? Если то поминки — никогда не встречал я таких обильных поминок. Не святой помер, не преставился угодник? А, может, видный безбожник приказал справить по себе угощение?
Отмахнулись безутешные мужики:
— Никто у нас пока не помер. Все, слава Богу, живы.
И при этом многие плакали. Возле лавок на животах лежали объевшиеся псы. Не мог больше сдержаться Алешка:
— Угостите странничка!
Ему отвечали:
— Нам все равно — присаживайся.
Набросился тот на еду и захрустел бараньими косточками, уписывал свининку, сопел так, что мужики на него оглядывались.
Глотал в три горла плут, не пережевывая, едва переводя дух, пододвигая к себе все новые миски. Ополовинив бутыль самогона, решил странник:
— Коль нет покойника, отчего не порадоваться мне такому обеду?
Откашлялся и готовился уже вытащить гармошку. Замахали руками скорбящие мужики, завопили бабы:
— Что же ты, сукин сын, не видишь, как капают наши слезы? Убирайся, покуда цел, окаянный насмешник — ишь, вылупился на людское горе, оскалил свою пасть.
Плут удивился:
— Мужички гостеприимные, поведайте, в чем ваше горе? Отчего плачете, поедая жареных поросят, запивая пивом телятину? Правду молвлю — сколько нынче ни бродил по Руси, нигде не встречал такого изобилия, попадались мне одни ломаные плетни, прошлогодняя солома! Неужто права комиссарская власть — есть-таки земной рай?!
Ответили ему:
— Слушай, бестолковщина. Да разве можно когда у нас на Руси едать в три горла от радости? От великого горя мы объедаемся, в большой печали выкатили последние бочки. Пройди по нашим дворам, по хлевам и сараям — не встретишь уже ни одной скотинки, нет никого, кроме мышей и кошек, кроме брехливых псов. Все вами заколото, зарезано, последних кур бабы дожаривают, последних утиц нам скармливают. Как узнали мы — забирают всю живность комиссары в колхозные хлева — решили — лучше съесть нажитое добро, чем отдать начальникам. Вот и объедаемся! Не вкушать нам так больше в жизни, не пивать так пива!
И продолжали мужики из последних сил заглатывать куски. У многих были уже навыкате глаза. Приносили им зареванные девки все новые кушанья. Ели они и, плача, приговаривали:
— Комиссаров не обманешь — коль спрячем что, все равно ими отыщется, так уж лучше один разок досыта нагуляться!
Завыл тогда и Алешка.
Его спросили:
— Отчего ты, глупой, льешь слезы? Тебе-то что, беспорточному? Ешь и радуйся!
Покаялся плут:
— Всех я дурю, обманываю, но есть то, что и мне обмануть никак невозможно!
— Что же это?
Похлопал Алешка по своему набитому животу:
— Вот что неподкупнее всех комиссаров! Как ни дури его, ни уговаривай, нынче успокоившийся, назавтра уже погонит меня на пропитание! Его-то не обмануть, не усовестить… И не набить впрок!
Так, уставившись на столы, ломящиеся от угощения, не в силах больше проглотить ни кусочка, ревел белугой.
3Монах в то время оказался заживо погребен в черной яме — примерзал он к стенам, покрывался инеем. Вода при дождях доходила до горла узника. В том каменном мешке даже крысы бегать не отваживались.
Охранники наклонялись иногда над ямой:
— Сидеть тебе здесь до самого коммунизма!
От цинги шатались зубы монаха, пухли десны — но не слышно было от него ни стона, ни жалобы.
Один охранник слюбопытничал:
— О чем, монашек, думаешь? Что утаиваешь?
Монах отвечал:
— Не за телом моим немощным поставили тебя приглядывать? Карауль живот мой, но не душу! Душа — не забота тюремщиков. Ей разве прикажешь остаться подле костей?
4А плуту на базаре повстречался торговец, поклявшийся бочонок пива выставить тому, кто скажет — что дороже всего на свете.
Собралась возле бочонка толпа. Выбрался из нее покалеченный красноармеец:
— Самое дорогое на свете — счастье простого люда! Не пожалел я самого себя ради этого счастья. Вот пробита голова, и нога прострелена, от руки осталась культя. Не дорога заплачена цена?
Вмешался тогда один нищий:
— А по мне, быть безногим, безруким, были бы великие деньги! Как большевики за счастье не сманивают, нет ничего дороже золотишка. На том земля держалась и держится!
Засмеявшись, Алешка сказал:
— Ну, это вопрос не заковыристый. Откупорьте бочонок — покажу вещь самую дорогую, дороже ее ничего нет!
— Где?
— Да вот, у меня за пазухой.
Стали его спрашивать:
— Какая она? Большая или малая?
Плут ответил:
— Лучше, если много ее, но и малая часть плоха не будет. Но, поистине, чем ее меньше, тем она дороже. Отдадут за эту вещь все монеты, все драгоценности. Готовы отдать за нее и великие дела! На ней до конца землица и держится!
— Что же это? Показывай! — закричали нетерпеливые.
Полез Алешка за пазуху и вытащил краюху хлеба:
— Вот за что готовы отдать сокровища. Видывал я — и душу за это отдавали без жалости!
Все радостно кинулись к бочонку, поддакивая вслед за плутом:
— Правда твоя! Нет ничего дороже того, что носишь ты за пазухой!
И полилось пиво в истосковавшиеся глотки.
5Монаху в глубокую яму тюремщики бросили заплесневелый сухарь. Один сказал другому:
— Посмотрим, как вопьется в него. Будет грызть цинготными зубами, выпадут и последние.
Монах к подачке не притронулся.
Тогда сказал один охранник другому:
— Никак оставил бренный мир монашек и воспарил, как грозился? Не может быть такого, чтоб не набросился на еду. Пошевели-ка его палкой!
Опустили в яму палку и ткнули сидящего.
Из темноты, из тюремного смрада ответил яростно:
— Коли хлебом единым питался бы человек, возликовал бы Рогатый!
Ему кричали сверху:
— Жри — не ровен час, подохнешь!
Был непреклонен упрямец:
— Жив, жив иным человече!
6Пока сидел праведник, Алешка-плут все колесом ходил! Был он уже ражим мужиком, и хоть волосы и курчавились, проглядывала уже на голове лысина, прятал он улыбку в рыжие усы, хмельные глаза его на все глядели с прищуром.
Прибыв в один город, удивился пройдоха песням да пляскам. И спрашивал кабацких завсегдатаев:
— Что у вас за веселье играется? Как ни иду по улицам, слышу частушки, как ни пройду площадь — заливаются гармоники!
Ему ответили:
— Ты что, не знаешь о том, что сама наша власть наказывает? Решено повсюду высушить слезы, хватит, наплакались! Идем к новой жизни с прибаутками, с песнями!
И правда — плясали повсюду обыватели. Оркестры по улицам нажаривали польку-бабочку, во всех дворах заливались гармоники, повсюду постукивали умельцы деревянными ложками, распевали во все горло частушки, присказки да приговорки голосили, повизгивали румяные девки:
— Пятилеточка не веточка,
Нельзя ее сломать.
Мы за эту пятилеточку
Готовы воевать.
Вторили девкам приодетые, причесанные мужики:
— С неба звездочка упала,
С высоты на самый низ.
Мой товарищ — агитатор,
Я — партейный коммунист!
Заливались хоры по тупикам и проулочкам:
— Говорят, в колхозе худо,
А в колхозе — хорошо.
Нынче выдали полпуда,
А потом дадут еще.
Сам комиссар, местная власть, покрикивал, разъезжая повсюду:
— Давай, поспешай, ребятушки! Славим дружно новую жизнь, поем поприветливей, чтоб отсюда докатилось до самой Москвы наше молодечество! — И приказывал чаще ударять в ложки, бойчее поддавать гармоникам и балалайкам. Жители старались — и старухи дедам помогали, подхватывая:
— Мой миленок — коммунист,
А я коммунарочка.
Поглядите-ка на нас,
Хорошая мы парочка!
Увидел плут, как хоронили в том городе покойников: впереди выкатывались ложечники с гармонистами, вприсядку пускаясь перед процессией, рассыпая удалую дробь по коленам до самого кладбища. Следом гуляли, распевая, провожатые, приказано было лепить румяна на самих усопших, с тем, чтобы даже их вид был праздничным. Сама же дорога на кладбище сделалась в городе самой развеселой — дня не бывало, чтоб не свистели по ней соловьями, не заливались жаворонками. Так все гремело и веселилось; кузнецы распевали, поколачивая долотами, бабы приплясывали за базарными прилавками.
