Владимир Некляев - Лабух
— Как из секс–шопа… Резиновая?
— Как сестра… — удивился Алик.
— Это мне?.. — осторожно погладив куклу по волосам, спросила Зиночка. — Я для вас больше не кукла?..
— Не кукла, — ответил я. — Куклина сестра.
По Железнодорожной проезжали мимо Грушевки, на троллейбусной остановке промелькнули Крабич с братом–мильтоном. Брат был в форме и держал Крабича под локоть — Крабич, видно, не твердо стоял на ногах. Со стороны можно было подумать, что его задержала милиция. Со стороны о многом можно подумать не так, как оно есть на самом деле.
— Подождите, — попросила Зиночка, когда мы подъехали к ее дому в конце улицы и поднялись к двери квартиры. — Поднимемся еще на пролет…
Она поставила куклу перед дверью, позвонила и взбежала к нам.
В отличие от той двери, через которую играл я в любовь с Лилей, эта дверь была с глазком, в который посмотрели и открыли.
— Ключи потеряла?..
Зиночка ладони в кулачки стиснула в восторге.
Я хоть и так себе композитор, лабух, но с абсолютным слухом. И я сразу вспомнил голос, который спросил: «Ключи потеряла?..» Переливисто–вихлявый и одновременно вялый, безнадежный…
Мать Зиночки узнала в кукле дочь, а я в голосе — Стефу. Одну из случайных спутниц жизни, с которыми встречался на Грушевке в доме Крабича.
Кругами водит нас жизнь…
«Ой, как мамка обрадуется!..»
Худенькая, маленькая женщина в двери только отдаленно напоминала Стефу… Она изменилась больше, чем ее голос… Куда больше…
— Ты во что это одета?.. — шагнула к кукле Стефа, дотронулась до нее, и кукла повалилась навзничь — головой о ступеньки. — Боже мой! Зина!
Стефа, ничего еще не понимая, бросилась к кукле, подняла, ошеломленная…
— Это кукла, мамка! — скатилась вниз Зиночка и успела подхватить мать, терявшую сознание. — Кукла, подарок!..
Мамка обрадовалась так, что не сразу пришла в себя. Она и в молодости была впечатлительная: кончая, почти всегда плакала… Вяло, безнадежно…
Пока я колебался, узнавать мне ее при Зиночке или нет, Стефа, придя в себя, без каких–либо сомнений сама меня узнала.
— Шуточки у тебя, Роман… Зина рассказывала, как ты в больнице лежал… — и она рассмеялась. Как и раньше, когда, поплакав, начинала смеяться. Переливисто–вихляво…
Крабич утверждал, что у Стефы бешенство матки, потому что кончала она ненасытно. Плакала и смеялась, плакала и смеялась.
— Про смешное рассказывала?..
— Про вилку! — с наслаждением произнесла Стефа, и Зиночка вспыхнула:
— Мамка!
Хорошо, что не про шприц…
— А ты, значит, Алик?.. — не обратила никакого внимания на реакцию дочери Стефа и погладила по щеке Алика, который стоял, так вцепившись в свою сумку, будто держался за нее. — Бедненький… Ты у нас жить будешь?.. С куклой?..
Только теперь я заметил, что Стефа пьяновата.
— Зину отец поздравить заходил… — сама себя заметила в том, что подпила, Стефа, усаживая нас за стол, за которым трое уже, как видно было, посидели. — Выпил и отчалил.
Зиночка поджала губки и быстренько прибрала со стола.
Квартира была маленькая. Раскладной стол с шестью стульями, поставленный посредине, занимал почти всю комнату. Остальное занимали диван, телевизор и шкаф. Слева от шкафа — дверь в еще одну комнатку. Пенальчик — такие квартиры я знал. И где они здесь собирались Алика с куклой селить?..
Куклу Зиночка, не найдя ей другого места, посадила с нами — на стул напротив себя. Забавная получилась компания.
— А хлеб вы взяли?.. — спросила Стефа, когда Алик достал из сумки коньяк с шампанским и конфеты — джентльменский набор, который прикупил я к кукле. — Отец весь хлеб съел, я голодная…
— Давай сбегаем, Алик, — как–то слишком поспешно подняла Алика Зиночка. И Стефа снова сказала, как только они вышли:
— Я голодная.
— Полный стол еды, Стефа…
— Трахни меня, Роман… Меня никто не трахает, я такая страшная стала?..
Что ж, если так, пусть так…
— Ты не страшная… Если хочешь, трахну.
Стефа выскользнула из платья, сбросила трусики и лифчик, которому нечего было держать. Две сморщенные дички…
— Когда это я не хотела?..
— Не успеем…
— Магазин далеко…
Раскинувшись, Стефа уже лежала на диване — синеватая, как магазинная курица советских времен.
— Ты забыл, я быстрая…
Она была не худощавая, худая — из одних костей. От лобка вверх по ввалившемуся животу тянулся шрам…
— Кесаревым Зину доставали… Таз у меня узкий и пиздюлька, как у мышки. Помнишь?..
Для меня не существует некрасивых женщин, но романчик мой не поднимался. Не шевелился даже. Я сидел возле Стефы, гладил шрам на ее животе и смотрел на куклу.
Я не могу видеть шрамы на женских животах.
— Давай…
— Не встает…
— Поминетить? — подхватилась Стефа и вгрызлась в романчика… Она никогда не умела минетить, Крабич называл ее пираньей.
— Да что же это!.. — выплюнула меня Стефа и стала кататься, поджав ноги, со спины на живот, с живота на спину. — Тогда пальцем, хоть пальцем… — поймала она мою руку и кончила, как только я дотронулся до клитора — это в ней еще осталось. Мне брызнуло в ладонь — так она кончила и тут же заплакала:
— Роман, блядь я такая… Ты Зину хочешь?.. Не трогай ее, она целенькая. И про меня ничего не знает…
— А что про тебя знать?.. — вытер я руку о густо, жестко поросший лобок, припомнив волосатую кобылу «профессоршу» — и вдруг захотел Стефу, неощипанную курицу… Она тут же это почувствовала и обеими руками схватила романчик, который едва проломился в нее — такая она на самом деле была маленькая…
Когда–то, впервые проломившись в нее, я подумал, что она целка, и удивлялся, не обнаружив крови на простыне. Этому же удивлялся Крабич…
— Что я такая… что я такая… что я такая… — кончала и кончала, плакала и смеялась Стефа, и мы то ли не услышали звонка, то ли Зиночка с Аликом и не звонили… На столе лежал хлеб — и грохнула дверь.
— Хрен ты теперь Зину трахнешь, куклу свою трахай, — рассмеялась Стефа, которая знала, сколько времени нужно, чтобы сходить в магазин — не такой, оказалось, далекий. — Дочь у меня с гонором, не то, что я… Знаешь, чья она?
Оставалось услышать, что моя…
— Чья?
— Крабича!
— У Крабича умер ребенок…
Стефа, блядь такая, лежа подо мной, перекрестилась.
— У брата умер. Как раз в то же время. А он придумал, будто у него. Я так и не поняла: зачем? Я ведь ему не навязывалась… Они вдвоем с братом сегодня и приходили…
Кукла сидела за столом и хлопала глазами.
XV
С почты позвонили:
— Вам телеграмма. Доставить или прочитать?
Я и забыл, что есть такая связь — телеграф. Это из революции что–то: телеграф, конница, бронепоезда. Должно было бы закончиться.
— Доставьте.
— Так она короткая. Она…
На почте замолчали. Я едва не сказал: короткую легче нести.
— Хорошо, читайте.
— Я прочитала.
— И что там?
— То, что написано.
На почте опять замолчали, отложив трубку — слышались только шипение и треск. Я вспомнил про похоронные телеграммы, которые хоть порви, чтоб не читать, — и начал пугаться.
— Алло!..
— Алло… Так можно не доставлять?
— Скажите, что там написано…
— Я сказала. Больше нет ничего. Подпись Зоя.
До меня наконец дошло. Ну и почта…
— Откуда телеграмма?
— Серпухов Московской области. Она восклицательный знак Зоя точка. Можно не доставлять?
Завелась, как пластинка… Доставлять, не доставлять…
— Можно… Что же вы восклицательный знак и точку не прочитали?
— Потому что знаки, а не слова… Телеграмму завтра в почтовый ящик бросим.
Сегодня, значит, могли бы доставить, а завтра уже бросят… Существенная разница между сегодня и завтра.
Как между восклицательным знаком и точкой.
Она восклицательный знак Зоя точка. В Серпухове телефонов нет?..
Я бывал в Серпухове, это недалеко от Москвы, там есть телефоны. В советское время Серпухов был завален телефонами, не могли же их ликвидировать с приходом демократии. Тогда почему телеграмма? И такая?..
Она перед восклицательным знаком — Лидия Павловна. И, если после Лидии Павловны восклицательный знак, это она! Она, Лидия Павловна, убила, значит, Игоря Львовича. В чем и призналась Зое, которая ее заподозрила. Про что и сказала мне еще перед отъездом — вот здесь, на этом месте: «Она и убила…» Мать, значит, убила сына и теперь призналась в этом малознакомой женщине, которую оставила в доме присматривать за собакой…
Дурдом. Почта. Она восклицательный знак Зоя точка.
И все же Дартаньян выскочил откуда–то, когда я выезжал с фикусом?.. И одного его Лидия Павловна не оставила б, Дартаньян — не фикус. Тогда, получается, ни в какую жилконтору она не пошла, пряталась где–то во дворе, прицепив записку к фикусу. «Свои проблемы я решу сама…» Или пошла и вернулась?.. Здесь даже угроза какая–то: решу сама. Не жилконторская угроза… Хотя что это я, ей Богу? — будто вместе со всеми в дурдоме… Не могла, конечно, убить, какие бы записки сама ни писала и какие бы телеграммы Зоя ни присылала, но должна была кого–то видеть… Кто входил, выходил, против кого она или боится так, что в бега пустилась, или не хочет, не может свидетельствовать. И дурит Зою, берет все на себя, если уж Зое так хочется…
