Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)
Да, недооценил я Нестерова. Уверенный, жесткий взгляд, точные, выверенные движения. Правой, здоровой рукой он крепко сжимал баллонный ключ, перебинтованной левой — зажигалку. Как сварщик автогеном режет металл, так Нестеров освобождался от скотча. Пленка плавилась, страшно смердя, и дымящимися каплями стекала на пол. Горели отвороты брюк, обнажая волосатые, в розовых пузырях ноги. Вот с громким щелчком лопнули остатки скотча, и Нестеров, крепко встав на ноги и держа над головой баллонный ключ с надписью «хонда» посередине, двинулся прямо на меня. Достать из заднего кармана пистолет времени уже не было, и все, что я успел, это схватить за длинный носик синюю канистру и со всех сил обрушить ее на голову противнику.
Взрыва я не услышал. Помню только ударивший в нос запах бензина и яркую вспышку. Обожженного и оглушенного, меня выкинуло во двор, прямо на цветочную клумбу, огороженную низким пластиковым заборчиком.
Открываю глаза. В нескольких метрах от меня, в проеме входной двери бушует пламя, отблесками освещая окна дома. Не знаю отчего, смотрю на часы. Ровно семь вечера, а в маленьком окошечке — циферка тринадцать, злополучная дата Нестерова. А вот и он! Нет, скорее это не Нестеров, а огромный, бурлящий пламенем факел. Картина ужасающая. Хичкок отдыхает.
…Огонь жадно поедает все тело несчастного. Лысая голова пылает ровным оранжевым светом. Над ней вытянутые вверх руки. Кончики растопыренных пальцев, как новогодние свечи, блистают ярко-красным огнем. Девять длинных горящих свечей и одна короткая. Вот факел спускается со ступенек крыльца и не спеша, как-то до жути нереально раскачиваясь, идет в мою сторону. Сквозь огонь я вижу, как тело Нестерова, стремительно раздуваясь, на глазах превращается в гигантский огненный шар. Не дойдя до меня метров трех, с оглушительным треском шар взрывается, разлетаясь на десятки полыхающих фрагментов.
Смешение запахов горелых внутренностей, испражнений, крови.
И тихий, как будто повисший в воздухе шепот: «Я к тебе, мама!»
* * *Дальше — какие-то смутные отрывки воспоминаний. Я почему-то еду в противоположную от города сторону. У машины — незнакомые рычаги, кнопки, педали. Похоже, что это «мерседес». Да, ведь бумажник и ключи от «хонды» остались в доме. Неимоверно болит рука. Голова распухла от ожогов. Все лицо в крови и какой-то липкой жидкости. Глаза практически не видят. У края леса — домик Николая, нашего штатного алкаша. Он случайно трезв, и права в кармане. Уговариваю. Вроде бы даю сто долларов — из аванса, за мою жизнь выданного. Выезжаем на трассу. Хрипит приемник: «Вот и встретились два одиночества…» Дорога пустая. В машине очень тепло. Как в ванне или даже сауне. Финны очень любят сауну…
— Ты опять сознание потерял. Так я тебя вообще не довезу, — слышу недовольный голос Николая. — Вон впереди колонка, обмойся, может, полегчает. Я тебе посвечу.
Вода холодная, почти ледяная. Лью на голову, подставляю под струю скованную болью руку. Вода затекает за ворот рубашки и в рукава, насквозь промокают ботинки. Боль стихает. Проясняется сознание. Где-то рядом улавливаю знакомый шум набирающей скорость электрички. И чей-то голос:
— Эй, как тебя там, телефон пищит. Брать? Или не надо?
Оборачиваюсь. Две знакомые фары. Голубая и желтая. В окне водительской двери — контур головы Николая.
— Ну так отвечать или нет?
— Возьми, послушай, кто там…
— Ладно, беру.
Гаснут мгновенно обе фары. Становится абсолютно темно. В сентябре все же темнеет рано. Или март сейчас? Да, пожалуй, март. Скоро потеплеет, весна все-таки… Темный силуэт «мерседеса» взмывает вверх. На лету из серого он превращается в огненно-красный. Очень красиво. Что-то горячее и тяжелое больно бьет мне в лицо. Я валюсь плашмя прямо на дымящуюся пластиковую пленку, усыпанную раскаленными осколками стекла. Как горячо! Зачем же так сауну перегревать?.. «Мерс» падает рядом, кувыркаясь и сминая все на своем пути. Из него доносится хрип: «А костру разгораться не хочется, вот и весь разговор…» Вместо колонки — огромный, устремившийся в небо столб воды. Вокруг — горящие куски железа. Стрелки часов вполне можно разглядеть. Ровно восемь. И то же очень несчастливое для Нестерова тринадцатое число. Впрочем, не только для него. Теперь и для Николая тоже.
…Рядом со мной еще доживало и шевелилось обгоревшее кровавое месиво.
Вдалеке показался яркий свет фар стремительно приближающегося автомобиля. Пытаюсь встать. К удивлению, мне это удается. Где-то там, справа, была электричка. Постоянно натыкаюсь на деревья. Обхожу, а иногда иду напролом, ломая кусты. Падаю, встаю и снова иду…
— Осторожно, двери закрываются… — тоже хриплый, но уже с металлическим оттенком голос.
Как же жарко в вагоне. Жарко и душно… А на полу прохладно. Отполированный, из коричневого с серыми прожилками мрамора, пол. Чистый и холодный.
— Вниманию встречающих пассажиров… — Голос женский, резкий, неприятный.
А вот другой — тоже женский, но добрый, сочувствующий:
— Господи, что с ним! Надо срочно «скорую»…
«Как сильно трясет! Почему я на носилках? Накройте меня чем-нибудь! То жара, то холод. Выключите, пожалуйста, сирену…»
— Куда его везти? — Это еще один женский голос.
— Давайте прямо в операционную… — на этот раз мужчина. Говорит с легким грузинским акцентом.
Яркий свет. Несколько ламп внутри блестящего металлического цилиндра нацелены мне прямо в лицо.
Вновь слышу голос. Теперь это мягкий мужской баритон:
— Надо было еще две недели назад заодно с трепанацией делать. Но тогда не рискнули, все-таки за жизнь опасались. Теперь же самое время. Поверьте. Позже будет намного сложнее и дороже. У вас ведь, Вадим Петрович, только шрам на щеке остался. И всё. Больше ничего. Каша, а не лицо. Так что — только пластика. Ди Каприо не обещаю, но за Бельмондо ручаюсь.
«Почему Вадим Петрович? При чем здесь Бельмондо? За кого он ручается? Где я? Глупость какая-то».
— Если вы согласны, то вот здесь распишитесь, — голос женский, участливый. — Денег у вас хватает. Вот расписка, вот чек. И спите, Вадим Петрович. Не волнуйтесь. Доктор очень хороший. Всё будет отлично! — Голос затих, удаляются шаги.
«Как много голосов! Голоса, голоса. Мужские, женские. Все разные. Ну и пусть, лишь бы не Бас. Лишь бы не Бас, лишь бы…»
* * *Очнувшись, я увидел чистый белый потолок палаты, капельницу с какой-то жидкостью и лицо склоненного надо мной мужчины в белом халате.
— Вот мы и проснулись. Слава богу! Лет на пять вперед поспали.
— Неужели столько проживу, доктор? Я думал, мне два понедельника осталось, не больше, — с трудом ворочая языком, произнес я совершенно незнакомым мне глухим, надтреснутым голосом.
— Совсем здорово, Вадим Петрович. Уже говорите и даже шутить пытаетесь. Если честно, то не ожидал, голосовые связки у вас сильно пострадали. Шаляпиным не будете, но речь вполне внятная. Просто фантастика! Поздравляю! При такой динамике мы вас, глядишь, через пару дней и домой выпишем. А теперь подождите минутку. — Мужчина вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.
Честно говоря, меня тогда не слишком удивило это обращение ко мне — Вадим Петрович. Наверное, подумал я, доктор с другим больным меня перепутал. Пациентов много, всех трудно запомнить. Ладно, Вадим Петрович так Вадим Петрович. Потом поправим. Я попытался восстановить в памяти, что же со мной произошло и как я оказался в этой палате с запахом лекарств и белым высоким потолком. Разноглазый «мерседес» и почти весь разговор с Нестеровым, взрыв и пожар на даче я помнил довольно отчетливо. Пожалуй, еще тринадцатое число. Да, точно, все это случилось именно тринадцатого.
Вошел врач с овальным настольным зеркалом в руках.
— А теперь, Вадим Петрович… Без лишних волнений, не барышня всё же, давайте посмотрим: как мы сегодня выглядим. Ди Каприо, если помните, я вам не обещал, но что-то собрать удалось. Хорошо вот паспорт оказался. На ту фотографию и ориентировался. Волосы, правда, вряд ли восстановятся, уж больно череп ваш обуглился. Зато теперь в бассейн без шапочки пускать будут. Впрочем, как я понимаю, вы и раньше голову брили. Так что не привыкать. На опухлость и шрамчики пока не обращайте внимания. Спадут. Тут не месяц с небольшим, тут минимум полгода нужно! Но уже и сейчас понятно — результат очень даже неплох. Да чего там долго говорить, Вадим Петрович, сами взгляните, — и с этими словами он подал мне зеркало.
Левая рука прекрасно меня слушалась. Перевязанный обрубок среднего пальца тоже не беспокоил. Я взял зеркало.
Из небольшого овала рамки на меня в упор смотрел абсолютно незнакомый мужчина лет сорока. Интеллигентное, мужественное, даже с некоторой натяжкой можно сказать красивое, лицо. Небольшая припухлость и мелкие с не сошедшей еще корочкой шрамы вовсе не бросались в глаза. И уж, по крайней мере, были менее заметны, чем красноватый, знакомый рубец на щеке. Мужчина был абсолютно лыс. Бровей тоже не было. Как ни странно, ресницы сохранились. Они, правда, были короткими, пепельно-серого цвета. И из-под них на меня смотрели… мои глаза.
