Сын Ок Ким - Сеул, зима 1964 года
— А что со мною не так? — беззвучно рассмеялась Сонэ, будто её это заинтересовало. Однако в тот день она поделилась со мной самым сокровенным, что так тревожило её:
— Чону! Как бы ты себя повёл? Как думаешь, сможет ли поверить до смерти перепугавшийся ребёнок, обжёгшись один раз огнём, что огонь — это не страшно? Или вот, например, посмеет ли познавший удовольствие сказать, что не знает, что это такое? В последнее время я испытываю что-то подобное. Мне чудится, что я смотрю в какую-то сквозную дыру. И чтобы я ни делала, перед глазами всё равно остаётся неизменная дыра. И оттуда задувает холодный ветер…
— А раньше у тебя такого не было?
— Смутно ощущала что-то. Но мне казалось, если крепко стиснуть зубы и, несмотря ни на что, двигаться вперёд, то, авось, что-то и получится. А теперь…
О, Боже! То, что всё это время я не решался высказать вслух, она чётко и ясно выразила в нескольких словах, будто бы небесный гнев её нисколько не страшил.
— Дыра, в которой завывает холодный ветер… дыра, в которой завывает холодный ветер… — словно напевая строчки песни, бормотал я. Прошло какое-то время, и вот как-то раз проницательный Ёнбин заметил:
— Мне кажется, в последнее время ты деградируешь…
Деградирую… Конечно, в глазах Ёнбина одно только то, что я был готов расплакаться, наслушавшись всяких сентиментальных рассказов, действительно выглядело падением.
Скрывать мне было особо нечего, и я рассказал ему, что после случая с хинином Сонэ вдруг как-то поникла. На это Ёнбин, довольно ухмыляясь, заявил:
— Да тут же не что иное, как возвышенная любовь! Это у вас эпоха ренессанса наступила. Слушай, давай сделаем так!
И он предложил совершенно безумную идею.
Она заключалась в том, чтобы я отдал ему Сонэ. Он сказал, что от меня требуется только познакомить их, а дальше уж не моя забота.
«Ты должен придать забвению всё, что было связано с Сонэ. Тогда у тебя груз с плеч долой», — убеждал он. «Вернее, я помогу тебе в этом — я познакомлю тебя взамен с одной девахой, с которой можно поразвлечься без особых хлопот», — обещал он. «До сегодняшнего дня она была со мной, зовут Хянджа, и пусть она всего лишь третьесортная проститутка, зато и тебе никаких забот». В целом и общем его предложение выглядело так. А в итоге всё сводилось к тому: давай, мол, меняться — я тебе свою, а ты мне свою.
И отказаться невозможно. Откажешь — и неизвестно, какие ещё насмешки от него услышишь. К тому же было такое чувство, будто я пускаюсь в грандиозное приключение. У меня не хватало духа придумать что-то авантюрное самому и пуститься во все тяжкие. Возможно, я даже ждал, что нечто подобное случится само собой. Мне хотелось удивить мир чем-то неординарным и умереть. Будет ли это Сонэ или зияющая насквозь дыра — всё равно, главное, чтобы произошло что-то, что захватит меня всего без остатка. Так думал я тогда.
И изобразив на лице радость, я без лишних возражений согласился, умудрившись даже пошутить:
— А эта Хянджа красивая? А то если окажется хуже Сонэ, придётся тебе деньгами рассчитываться.
Ёнбин с явной тревогой решил ещё раз удостовериться в бесповоротности моего решения и пригрозил:
— Только не вздумай нарушать нашу договорённость!
Он явно торопился.
— Может, прямо сейчас и пойдём к Хяндже, а?
Однако я, усмехаясь, отговорил его, записав только внешние приметы этой девицы и её адрес. Даже наоборот: это я спешил познакомить его с Сонэ.
В тот день после обеда мы позвонили в дом, где Сонэ подрабатывала репетитором, она как раз была там, и мы позвали её в чайную. Всё у меня в душе переворачивалось от вида ничего не подозревающей хрупкой Сонэ, которая безмолвно, словно застыв, скромно сидела напротив нас. В то же самое время, глядя на добродушно улыбающееся лицо Ёнбина и такую невинную Сонэ, мне пришло на ум слово «судьба» — и если представить, что у слова есть окраска, то в голове рисовалось тёмное слово — цвета крови и земли. Постепенно во мне стало просыпаться и нарастать какое-то необъяснимое возмущение, которое не было направлено на кого бы то ни было. Прошёл примерно месяц после той встречи в чайной, и вот как-то раз на лекции в записке, брошенной мне Ёнбином, я прочитал: «О, эта чарующая ночь! Сонэ подняла белый флаг».
Неужели, неужели это произошло?!
У меня потемнело в глазах. И голос профессора, который с воодушевлением о чём-то рассказывал, лишь назойливым гудением отдавался у меня в ушах. Я не мог оторвать глаз от записки, у меня навернулись слёзы, губы тряслись. С трудом выдавив из себя кривую усмешку, я написал на другом клочке бумаги: «Неужто только сейчас? Ну что ж, прими мои поздравления».
Кидая эту записку обратно Ёнбину, я страстно желал, чтобы она обернулась острым кинжалом.
Однако кто же, как не я сам, с тревогой в своём непостижимом сердце ждал такого результата? Так что не на кого теперь пенять…
Не помню, как закончилась в тот день лекция, но сразу после неё, несмотря на яркий солнечный день, зажав в руке записку с адресом, написанную Ёнбином, я почти помчался к той, которую звали Хянджа.
— Вы ко мне?
Из сумрачной комнаты, откуда несло затхлостью, ко мне вышла только что продравшая глаза от дневного сна проститутка Хянджа с пожелтевшим одутловатым лицом и чернущей шеей; на вид ей было лет тридцать, а голос звучал резко и пронзительно. Глядя на эту, напоминающую какого-то дикого зверя женщину, что стояла напротив меня, теребя обшлаг пижамы со странной улыбкой на лице, в которой читался немой вопрос, зачем, мол, пришёл, я осознал, как мой приятель Ёнбин отдаляется от меня всё дальше и дальше, на недостижимое расстояние. Или, вернее, я почувствовал, как он оказался по ту сторону непроницаемого тумана. Я понял, что мы с Сонэ жестоко обманулись, и от подступившей внезапно жалости к Сонэ мне хотелось закричать. Словно спасаясь бегством, я молча развернулся и пошатываясь вышел, а вслед мне раздалось едва слышное:
— Ходят тут всякие сукины сыны…
На следующий день из утренней газеты я узнал о самоубийстве Сонэ.
В тот день мы с Ёнбином засели с раннего утра в кабак напротив института, приклеив рисинками к столу вырезанную из газеты статью из двух столбцов: «Самоубийство студентки на почве депрессии».
— За Сонэ!
— Нет, за успех О Ёнбина!
— Ну уж нет, за Сонэ!
— Нет, за меня!
— Ах, ты подлец!
Я запускал в него рюмкой, а он в ответ кидал в меня тарелкой с закуской, после чего мы снова заказывали выпивку, чокались и пили, пили, словно закадычные друзья. В конце концов меня начало рвать желчью, и я потерял сознание.
Белёсое пятно на окне от моего дыхания исчезло. Я снова подышал на стекло, отчего оно вновь затянулось белым налётом. И вывел пальцем «Сонэ». И подписал «Прости». Прости? Какое безответственное слово! И вместе с тем я уже не мог различить, что можно назвать ответственным, а что безответственным. Люби врага своего… И что тогда? В том-то всё и дело, что ты наплевательски относишься к тому, кого, по идее, должен бы любить по-настоящему. А может, я просто-напросто не смог различить где враг, а где друг?
Кажется, это было, когда я ходил в четвёртый класс начальной школы. Я кормил листьями акации кроликов в их загончике. Даже если была не моя очередь дежурить в живом уголке, я часто любил бывать там в дневные часы после уроков, где в абсолютной тишине раздавалось лишь шебуршание кроликов в сухой траве. Однако похоже наш классный руководитель был весьма обеспокоен таким моим поведением.
В тот день я почувствовал чьё-то присутствие за спиной, оглянулся и увидел, что это наш классный.
— Да что с тобой происходит?! — рассерженно спросил он. — Парень, называется… только и знаешь, что картинки рисовать да кроликов навещать!
И закончил:
— С завтрашнего дня не приходи сюда! Вместо этого после уроков и до самого заката будешь играть в футбол на школьном поле. Я прослежу за этим, смотри мне! Парень и драться тоже должен уметь, так что давай! Понял?
Пока учитель говорил всё это, я, склонив голову, стоял, зажав в руках светло-зелёную ветку акации, и смотрел на её тень на земле, залитой яркими лучами солнца. А когда учитель ушёл, я подумал о том, что в то время, как эти милые крольчата живут себе, ни о чём не подозревая, и только и делают, что пережёвывают нежные листки акации и любуются своими красными глазами на голубое небо, а также время от времени спариваются… я должен сжимать кулаки и учиться драться… Подумав так, я тихонько заплакал, уткнувшись лицом в деревянные прутья кроличьей клетки.
После этого, благодаря учителю, я и в футбол как проклятый гонял, и драться пробовал, из-за чего синяки на ногах не переводились, в остальном же ничего не изменилось, и только на лице, словно знак отличия, остался шрам. Выходило так, что невозможно быть заядлым футболистом и любителем кроликов одновременно, но окружающие требовали, чтобы я умел и то и другое.
![Сын Ок Ким - Сеул, зима 1964 года [неофициальный перевод]](/uploads/posts/books/127080/127080.jpg)
