Анатолий Королев - Эрон
В горле краснеет пулевое отверстие, из него по воде тянется алая дымная лента красного голоса: мне смерть вспоминается ныне, как забытое в запахе мирры. Она есть мое воссидание в тени паруса, полного направляющим ветром заботы и защищающим мое молчание от солнца слов.
В пещере потемнело.
Лицо фараона как бы нахмурилось.
Истлевшая вода побежала быстрей. Вдруг ветер дернул так сильно, что сорвал с речного мелководья всю водную пленку и оставил тело, что одиноко и мокро — золотою слезой — сверкало на нильском песке.
А что остается нам?
Нам остается цепляться за текст, чтобы не погибнуть перед истиной.
Солнечный вход в пещеру погас, потемнел. Снаружи донесся грозовой грохот. Пещера ответила грому оглушающим эхом. Прилив вечности сменился быстрым отливом, по фараону побежала пятнистая тьма угасания. Золото стало тонуть в бездне будущего. Филипп бросился к выходу. Снаружи все было мрак и вихрь. Небо, солнце и горизонт — все было накрыто с головой грозовой тучей горы Камерун, тяжкие облака змеились огнем молний. Филипп бросился бегом в сторону охотничьего домика, но не успел пробежать и двух минут, как грянул тропический ливень. Оглянувшись, он увидел, как из зева пещеры вытекает, сверкая, рука фараона в золотой перчатке и божественным каскадом ртути низвергается с края террасы. Страшные удары грома следовали один за другим, где-то в лесу были слышны злые крики шимпанзе, недовольных погодой. Сбылось и последнее проклятие жреца: пойдет дождь — и с охотой будет покончено.
Филипп бежал изо всех сил, понимая, что водопады с макушки Нга-Али вот-вот затопят террасу… рядом, при вспышках молний, мерещилась огнистая тень бегущей пятнистой кошки, бег призрачной твари был полон силы и блеска.
Переходя вброд ручей, который уже превратился в поток — до пояса глубиной, — Филипп выпустил из рук карабин. Он больше не охотник! Его чуть не сбило с ног вырванное с корнем дерево. В потоке неслись обломки веток, мусор, листва, чашки тропических цветов, и надо же! Хлестнул по лицу хвостом убитый варан, которого вертела вода.
Слава богу, в бунгало он застал носильщиков, которых вождь послал за Хоскея. В этом аду нельзя было оставаться ни минуты. Домик грозило смыть. Маленький караван — Хоскея уложен на рваный брезент и поднят на уровень плеч — бегом пустился спускаться с горы. Злые духи Ю-Ю с хохотом гнали с носорожьего черепа потоки воды. Макушка Нга-Али представляла из себя фантастическую картину сплошных водопадов. Африканцы спускались вниз по откосам, порою ползком переползая от камня к камню, волоча беспомощного Хоскея, прямо по земле. Этот кошмар длился не меньше часа, пока они наконец не добрались к пологу туманного леса. И надо же! Ливень разом кончился. Переводя дыхание, люди старались обсохнуть и обогреться в сырой колоннаде свай, в звучном лепете тропической крупной капели. Только тут в одном из носильщиков Филипп узнал безобразного пегого предсказателя. Но он так устал, что уже ничему не удивлялся, как не удивился тому, что, обтирая руками лицо, обнаружил в собственном горле неглубокую рану, из которой на ладонь выпала красная пуля. И ему было ясно, что решить после этого вопрос: жив он или мертв, зависит только от него. Он уже был согласен с тем, что смерть — это тоже жизнь, что смерть — это способ быть, который принимает здесь бытие, поскольку оно есть и поскольку оно может сказать о самом этом бытии. Смерть — конечно же — феномен жизни. Есть — не имеет кончины. Значит, страх перед смертью — это страх перед подлинностью. Перед подлиннейшей и непреодолимой возможностью бытия.
Но Филипп ни о чем не жалел. Бог должен ответить за все, кроме потери ружья.
Когда караван вышел из леса, небо над Нга-Али было абсолютно безоблачным. В прозрачном воздухе вершина горы круглилась совершенством камня и отливала розовеющим светом скал. И как бы ни было далеко расстояние до поднебесного водопада — он все же мерещился на виске носорожьего черепа мокрым блеском полноводного Нила с золотым камешком фараона в горловине потока.
8. ШЛЮХА И ПАРФЮМЕР
Амбре
Игла в яйце, яйцо в утке, утка в сундуке, сундук на дубе, дуб на острове Буяне, а остров тот ровно посреди океана. Словом, чтобы добраться до романного героя, до Навратиловой-сестры старшей, нужно отыскать Навратилову-сестру младшую, а это никак невозможно без проводника, в нашем случае — без иностранца. Вот он мелькает в толпе, в подземном переходе под Манежной площадью, в пальто из толстого драпа, в кожаной кепке с меховыми ушками. Ушки опущены. Половина лица замотана шарфом из мохера с парчовой ниткой. Сразу видать — заграничная птица. Его зовут Марсель Блот. И кутается он совсем не напрасно, хотя й на календаре январь 1984 года, погода между тем стоит в Москве самая нулевая, даже с малым плюсиком, и все же Марселю Блоту надо кутаться, надо. Это человек редчайшей профессии — он парфюмер-дегустатор, эксперт по распознаванию и составлению запахов. Его нос застрахован на десятки тысяч французских франков. Надо ли говорить, что он француз? С закрытыми глазами Блот способен распознать запах сотни самых разнообразных жидкостей. Это он составил аромат знаменитых духов «Diorpianissimo» для фирмы «Кристиан Диор» и туалетную воду «Reviturbulens» для фирмы «Ревийон». И хотя перо романиста невольно кренится на карикатуру — с двумя «р» — еще бы, нос! — Марсель Блот человек далекий от всякой комичности, наоборот, дух его обоняния весьма трагичен. Обыденный мир для него практически невыносим. Изощренное обоняние приносит самые огорчительные неудобства, порой превращая жизнь парфюмера в сплошной кошмар. Таким кошмаром был для Блота вчерашний перелет из Парижа в Москву. В самолете компании «Эр Франс» ему шесть раз! пришлось беспокоить стюардессу и пересаживаться с места на место из-за отвратительных дешевых лосьонов, которыми ошарашивали вонючие головы, шеи и руки большой группы американских туристов. Но сказать, что Блот — сноб, сказать ложь, он не воротил нос от жизни, а выносил ее с мрачным стоицизмом ипохондрика.
Марсель высок и поджар. Он не молод, но и не стар. Его шея увенчана крупным кадыком. Вот он выходит из подземного перехода к Красной площади. Маршрут самый известный. Он первый и последний раз в Москве. Забавный город ему совершенно не нравится. Нищету плохо одетых людей, нездоровую злобность лиц не могут скрасить экзотические красоты азиатской архитектуры. Оттепель, превратившая улицы в гадкую снежную кашицу, — вызывает в его душе злые филиппики в адрес муниципальных властей. Истеричная взвинченность русских буквально бросалась в глаза. Несколько раз Блот был оскорблен самыми подлейшими взглядами в лицо. Ого! Хотелось надавать пощечин каждому третьему, даже женщинам. Мрачность его души кричала. Огромный магазин напротив ленинского склепа был унизительно восточен, грязен, шумен, бестолков до безмозглости. В мясном отделе мороженые туши рубились прямо на глазах топорами мясников и тут же валились на прилавок грязного мрамора, так что выбрать кусок по вкусу было невозможно. Сам магазин напоминал Блоту парижский универмаг «Бон марше», правда, конца девятнадцатого века. Таким гадким был Париж в дни немецкой оккупации, он помнил тот ужас мальчиком. Блот шел сквозь клоаку чуть ли не ощупью. Что ж, это была фронтовая столица страны, ведущей кошмарную войну в Афганистане; время самое мрачное. Еще в Париже Блоту стали известны слухи о том, что дни кремлевского вождя почти сочтены, Андропов практически мертв.
Пожалуй, только небо — над огромной для французского тесного глаза площадью — удовлетворяло вкус Блота безупречностью зеркального тона сырости, ровным совершенством сизого колера, на который римскими очертаниями барокко одно за другим ложились пышные облака снежного пара из странных конических труб за рекой. Впрочем, воздух был сильно загазован бензином низких сортов.
Было около четырех часов дня, но уже заметно темнело. Азия!
Одна из створок дверей, ведущих в склеп Ленина, была приоткрыта, и оттуда на черный мрамор падала полоска электрического света. Казалось, что там идет какая-то возня вокруг трупа; от охраны пахло сырой шинелью и немного ваксой.
Когда толпа туристов оживилась при виде шагающих солдат, смены караула у мумии, Блот поспешил прочь — свинченная слаженность манекенов казалась ему омерзительной. Уже покидая площадь, парфюмер почувствовал слабый запах свежей мочи и, повернув голову, обнаружил роение людей у входа в общественный туалет прямо напротив входа в азиатскую копию «Бон марше». Туалет — истинное лицо любого общества, и Блот, преодолевая отвращение, направился в малую преисподнюю. Встать лицом к лицу с ошеломляющей вонью не представляло для Блота никаких проблем. Ведь между дерьмом и амброзией — меньше одного шага. Всегдашний запах мира — это запах посредственности, в этом смысле крайности всегда парфюмерны. Наконец, вонь естественна, ее нельзя обвинить в неудаче, как лосьон для волос, и потому ее садизм безупречен.
