Леонид Сергеев - До встречи на небесах
— Можешь взять себе выпить, — как-то извинительно выдавил Иванов. — Я-то уже год как не пью. Если только бутылку пива (потом признался, что несколько раз срывался).
— А удобно ли прямо в институте? — поинтересовался я, испытывая благоговение перед недосягаемым для меня заведением, в котором и не был никогда.
— О чем ты говоришь! — махнул рукой Иванов. — У меня своя аудитория, а моих студентов не будет. Просто надо появиться (в дальнейшее объяснение он не пустился).
Мы купили пива и четвертинку водки, и вслед за другом я с волнением переступил порог Литинтитута — заведение, о котором мог только мечтать. Смешно, я уже был литератором со стажем, но пока поднимался по мраморной лестнице, у меня в животе забурчало, а по спине пробежали холодные мурашки — все оттого, что и в пожилом возрасте не считал себя профессиональным писателем (стыдно признаться — я даже пишу не ручкой, а карандашом, и никогда не смог бы, как многие мои друзья, сразу сочинять за машинкой).
За выпивкой Иванов рассказывал:
— Сейчас студенты — будь здоров! Только и думают, как бы тебя на чем-то подловить, исказить твои мысли. И пишут хреново. Засранцы, одним словом! От них не дождешься слов благодарности… Девахи, правда, есть ничего, с классными фигурами. Заходите с Марком (Тарловским). Можете закадрить. Мне-то никак нельзя, сам понимаешь…
Потом он говорил о своей жизни за городом, о последней работе… Изредка в аудиторию заглядывали студенты, что-то спрашивали у моего друга, он отвечал, а я, уже освоившись, гордился, что вот так, запросто, сижу и выпиваю с маститым преподавателем, и пыжился, чтобы в глазах студентов тоже выглядеть маститым, хотя в душе чувствовал себя великовозрастным никудышным студентом — не имея высшего образования, я на всю жизнь остался учеником. Но допив водку, я распрямился и вдруг почувствовал, что меня распирает некоторое нахальство, что я и сам готов прочитать лекцию; меня занесло бы и на другие подвиги, но Иванов сказал:
— Пойдем, прогуляемся до метро.
Я так и не понял, для чего он приезжал в институт: просто отметиться или покрасоваться, лишний раз почувствовать себя преподавателем единственного в своем роде вуза? (Кстати, студенты над ним частенько посмеивались, за его спиной отпускали едкие шуточки, а после его смерти, говорили: «О нем быстро забудут», что на самом деле и случилось. Впрочем, забыли не только о нем, но и более талантливых. Ох уж эти студенты! Профессор литинститута, мой друг, поэт Эдуард Балашов рассказывал: «Раза два приглашал Зульфикарова пообщаться со студентами. Ну он, как всегда, начал говорить о своей гениальности, студенты подняли его на смех и захлопали».
Повторюсь, Иванов частенько темнил (таково уж было его устройство), и многое в нем для меня осталось загадкой. Но однажды у него на даче мы бродили по участку с его племянницей, моей ученицей (она посещала изостудию). Девчушка рассказывала, какой «дядя Сережа веселый и смешной». И сейчас я подумал — а ведь действительно, он был очень веселый и очень смешной, а эти качества, как правило, присущи хорошим людям.
Почему-то эпизоды, когда он бывал практичным, пробивным, когда строчил конъюнктурные детективы и получал за них шальные деньги (его финальный взлет) — эти эпизоды мелькают в памяти как досадные мгновенья; неизмеримо больше он запомнился весельчаком и острословом, который в любой разговор подсыпал перца — расцвечивал смешными репликами, а смеялся заразительно, раскачиваясь, то запрокидывая, то наклоняя голову, закрывая лицо руками…
Похороны Иванова устроил его сосед по даче, молодой двухметровый толстяк Алеша, предприниматель из «новых русских», о котором Иванов написал книжку «Мой милый мафиози» (по слухам, этот Алеша спонсировал многие последние книги Иванова; до меня эти слухи дошли в ослабленном виде — будто, предприниматель дал деньги только на издание книжки о самом себе).
После отпевания в пушкинской церкви, священник — тоже молодой, но изящный человек — в череде многих прекрасных слов, сказал:
— …Я общался с Сергеем Анатольевичем всего два раза, но успел почувствовать, какой он хороший человек. И не случайно он писал детские книжки… Его душа стремилась к совершенной жизни. Он верил в Бога, как ребенок, чисто и открыто…
Когда мы попрощались с Ивановым, священник накрыл его лицо покрывалом.
— Больше не тревожьте покойного.
А меня вдруг охватило дикое желание — растормошить друга, оживить и в обнимку отправиться с ним в ЦДЛ — жутко захотелось вернуть все то, что еще совсем недавно называлось нашей дружбой.
Было морозно, ветрено, и возвращаясь с кладбища, я сильно продрог, но внезапно вспомнил далекий жаркий весенний день, когда мы с Ивановым, еще молодые, «обмывали» одну из его первых книжек в Доме творчества Переделкино (чего меня туда занесло и не вспомнить — кажется, увязался за кем-то из литераторов). Вначале мы с Ивановым выпивали в его комнате, потом в пристанционном буфете, затем доехали на электричке до Москвы и вскоре очутились у его знакомой — какой-то Марины, от нее двинули еще куда-то… вначале катили на троллейбусе по бушующему проспекту, потом шлепали по лужам на своих двоих, словно заблудшие, среди анархии звуков и света… и все говорили о литературе, о весне и женщинах…
Вы счастливы?
Беззаветный друг мой Константин Сергиенко на фотографии тискает сразу трех девиц, четвертая сзади обнимает его… Понятно, Сергиенко сияет от счастья и смотрит на зрителей невинными глазами. Такой взгляд может иметь или святой или притворщик прохиндей.
Мне никак не верится, что Сергиенко уже нет. Никак не верится. Иногда зайду в ЦДЛ, возьму рюмку водки, думаю — вот сейчас он войдет в неизменной синей кепке, с дурацкой спортивной сумкой через плечо, в которой позвякивают бутылки вина, и с ним — его великолепный «зверинец»: Кролики, Барсики, Медвежата — так он называл своих подружек. Часто со «зверинцем» входили длинноволосые молодые поэты или старый друг Юрий Деверц, или кто-нибудь из иностранцев. У Сергиенко было невероятное количество знакомых. Общительный и открытый, он обладал каким-то магнетизмом — притягивал к себе, объединял самых разных людей — рядом с ним всегда была праздничная атмосфера.
За последние годы я потерял немало друзей. Одни умерли от болезней, другие — от выпивок, на третьих навалились неприятности, и они не выдержали нагрузок. Но Сергиенко! Его внезапная смерть (от воспаления легких) не умещается в голове. Здоровяк, красавец, бывший волейболист и конькобежец, золотой медалист школы и отличник факультета журналистики, жизнелюб, говорун и непоседа, он вечно спешил (не ходил, а бегал), и каждый вечер обзванивал знакомых, сколачивал компании… Из ЦДЛ всех тащил в столовую при консерватории, где его уже ждали юные музыканты, из столовой в кафе своей приятельницы Ирины Паперной (заведение называлось «Кризис жанра»), из кафе в мастерские художников… И так до утра, почти ежедневно! Он, кутила, мог куролесить несколько суток подряд и, похоже, совершенно не нуждался в отдыхе — такой накал души. Сергиенко был совой. По ночам звонил не только возлюбленным, но и приятелям — просто поболтать. Потом спал до двух дня (мог дрыхнуть и до четырех). Не дай бог позвонить ему раньше:
— Ты что, не знаешь, я до двух сплю?! Встану, сам позвоню, — и швырял трубку, чурбан.
Сергиенко не курил, и пил только сухое вино (но много и как чай), каждое лето подолгу отдыхал у моря в Доме творчества Планерское (естественно, со «зверинцем» и друзьями; к этому мероприятию готовился задолго и серьезно, как к главному событию года, а пляж вообще считал лучшим местом времяпрепровождения — еще бы! — там столько оголенных девиц). Крайне редко, разволновавшись в обществе какой-нибудь незнакомки, он закуривал: неумело, раздувая щеки, набирал дым в рот и пускал над головой. Еще реже, обычно, когда кончалось сухое вино, он наливал себе глоток водки — чтобы поддержать уровень застолья, как бы попробовать, чем мы «отравляемся». Никто никогда не видел, чтобы у него заплетались ноги и не ворочался язык — такой был стойкий выпивала. И совсем в единичных случаях Сергиенко крепко ругался (в отличие от всех нас, постоянно использующих богатый русский сленг).
Родители Сергиенко жили в Новомосковске; его отец одно время работал вторым секретарем райкома партии и, понятно, их большая семья (у нашего героя были сестра и брат) имела кое-какие привилегии. Окончив школу, Сергиенко приехал в Москву и поступил в энергетический институт, но проучившись год, бросил учебу и вернулся в родной город. Отец устроил его лаборантом в какое-то предприятие. Затем будущий прозаик служил в армии (где в основном оформлял «Красный уголок» — уже тогда во всю писал стихи и рисовал), занимался спортом и часто наведывался к родным, благо служил под боком. После армии Сергиенко вновь приехал в столицу и поступил в университет, но блестяще закончив журфак, выкинул оригинальный номер — не стал получать диплом, заявив, что намерен заниматься литературой, а не журналистикой.
