Леонид Сергеев - До встречи на небесах
Такие художества, такие противные словечки. Если вы такие смелые, говорите открыто то, что думаете, или не разевайте рот, вас за язык никто не тянет. Пожалуй, только Шульжик может влепить в глаза. Иногда прорывается у Мазнина и Мезинова. Ну и у меня не заржавеет. Смешно наблюдать, как разоблаченный злоязычник начинает выкручиваться, оправдываться; вертится, словно уж на раскаленной сковороде. И что возмущает — никто из этих любителей перемывать кости при этом не краснеет, не скажет: «Извини, дал маху, что-то нашло!». А то еще и насядет на тебя, и так все повернет, что вроде ты во всем виноват. На таких фортелях они собаку съели. Они все зубастые — в смысле словечек, а не количества зубов — с этим как раз у них, сморчков, плоховато.
Ну, а в тот день, когда Иванов громил наших друзей литераторов, он внезапно прервался:
— А-а, все это мишура! Наплевать! О чем я говорю! Спокуха! Пойдем, покажу место, где цветы прямо над рекой. Офигительное место!
Он подвел меня к излучине, где над водой свисали кусты, усыпанные ярко-желтыми цветами; вокруг цветов прямо-таки стояло сияние — оно зеркально отражалось в воде и источало терпкий аромат. Я оцепенел от восторга.
— Красотища, верно? — с романтической печалью выдохнул мой впечатлительный друг. — Все время прихожу сюда и любуюсь. Но это еще что! На Клязьме есть места с лилиями. Моими любимыми цветами. В следующий раз сгоняем туда на велосипедах… Ужасно жалею, что не умею рисовать. Завидую тебе… Меня всегда поражает — несколько мазков кисточкой и получается красотища. Волшебство! Фантастика! (Чувства перехлестывали его).
А я подумал — все-таки талант в человеке всегда победит и разрушительный настрой и злость.
— Я каждый день делаю заплывы до этого места, — продолжал мой друг. — Здесь вода прозрачная и холодненькая, бодрящая.
Кроме литераторов, у Иванова было немало друзей инженеров, врачей, с которыми он учился еще в школе и в пединституте на логопедическом факультете (среди всех, включая литераторов, почему-то лишь двое не были евреями — критик В. Бондаренко и я), но на вечере его памяти (спустя три года после его гибели) я встретил только одного В. Беккера (предпринимателя супермена).
— А где все Сережкины друзья не литераторы? — спросил у него.
— Они все в Израиле, Америке…
И я сразу вспомнил фразу Иванова, которую он бросил в середине «реформ»:
— У меня появилась возможность печататься в Штатах… теперь там свои люди…
В ЦДЛ принято дарить друг другу вышедшие книги и, естественно, их обмывать. Иванов подарил мне с десяток книг; все дарственные надписи начинались словами: «Дорогому графу…».
— У тебя такая благородная морда — просто жуть, — заикаясь больше обычного объяснял мой друг.
Однажды, во время очередной подписи, наша приятельница Н. Постникова спросила:
— Почему «графу»?
— Графоману, — пояснил я, подозревая, что втайне Иванов таковым меня и считает, как и многих других.
— Ну почему? — стушевался мой друг. — Посмотрите, какая у него благородная внешность…
А спустя полгода, он вдруг при встрече чуть не задушил меня в объятиях.
— Графуля! Прочитал твою последнюю книжку и прямо увидел тебя в новом качестве. Книжка состоялась, книжка класс! Я написал на нее рецензию.
Это была не лучшая моя книжка, и я понял, что Иванов, как и все мы, попросту ничего моего не читал; вернее, когда-то что-то слабое пролистал и повесил ярлык «граф». Впрочем, может это мои домыслы.
Как-то встречаюсь с Ивановым в ЦДЛ — он навеселе, куда-то спешит с кейсом, как всегда — моложавый, красивый, стремительный, полный планов и дел; мы обнимаемся.
— Графуля, милый! Подожди меня, скоро вернусь. Бегу к дочери главного редактора «Октября». Телка ждет меня дома, надо ее охмурить, хочу напечататься у ее папаши.
И так просто Иванов поступал, с такой безобразной практичностью, и в этом был не одинок. Точно такие же номера отчебучивал Яхнин с редакторшами из «Кругозора» и телевидения, и Кушак с редакторшей из «Малыша», которая хотела его «обженить» — в обмен обещала то ли собрание сочинений, то ли премию Андерсена. Мазнин, корча из себя праведника, осуждал подобную деятельность наших дружков:
— Что им других баб мало?! Строят балбесы карьеру на своих мужских достоинствах!
Я к этому относился спокойно, но чтобы избежать сплетен, руководствовался проверенным правилом: не заводить романов там, где работаешь.
Загородная жизнь давала Иванову здоровье и массу впечатлений, но случалось, доставляла и неприятности. Однажды он сошел с электрички; на платформе навстречу ему двинулись двое верзил; один грубо спросил: «Этот?». Другой кивнул. В следующее мгновенье Иванов получил удар в лицо и с переломом челюсти месяц провалялся в больнице (его с кем-то перепутали).
Что и говорить, у загородников приключений хватает. Помню, нечто подобное произошло с Леонидом Мезиновым. На мой день рождения ждем его, ждем. На следующий день звонит:
— Поехал к тебе. В тамбуре электрички парни курят, матерятся. Сделал им замечание — набросились, разбили мне очки, получил сотрясение мозга…
В моей загородной жизни тоже наберется охапка всяких стычек, правда меньшего масштаба, когда меня лишь слегка помяли — все-таки наша семья жила подальше моих дружков, куда прописывали в основном «отсидевших уголовников», а как известно, тот народ проявляет себя где вздумается, только не там, где живет.
С начала «перестройки» Иванов, чертов умник, перестроился одним из первых, его конъюнктурная башка заработала, как землечерпалка: он начал писать детективы, запихнул партбилет в ящик и стал еще более верующим, чем прежде — если раньше только втайне писал стихи про Христа (будучи секретарем комсомола), то теперь выругается или услышит что-либо неприятное, тут же крестится и бормочет:
— Прости, господи!
Иванов работал много и быстро (развешивал листы рукописи над столом на веревке, как белье); делал «сборные солянки» — собирал в одну повесть разных героев известных книг (то же самое делал художник Владимирский), написал «Винни-Пух в Антарктиде» и этой работой наделал немало шума — Б. Заходер написал статью: «Осторожно, подделка!». Переводчик Заходер уже настолько возомнил себя создателем этого героя, что на обложке имя подлинного автора уже и не упоминал. Так у нас создается известность! Иванов в соавторстве с Ламмом писал детективы (их пробивал в Америке брат Ламма), но ему все казалось мало. Когда его соавтор издал самостоятельную книжку, Иванов отчитал его.
— Представляешь, — сказал мне Ламм. — У меня есть знакомый издатель, он выпустил мою книжку, а Сережка недоволен, что без него. Да еще говорит: «Вы не хотите меня печатать, потому что я не еврей?» (хотя, повторяю, его мать была еврейкой, и почему это скрывал — непонятно).
Я знаю почти все о своих друзьях, старых говорунах занудах — их жизнь у меня как на ладони. В Иванове многое для меня осталось загадкой, он все же окружал себя непрозрачной оболочкой. Я не знаю, как в нем, черте, уживались доброта и злость, пронзительная искренность и явная лживость, ребячество и мудрость; не знаю, чего в нем было больше: естественности или искусственности, таланта или тщеславия, безалаберности или расчета, но знаю точно — он был личностью, человеком крайностей, необычных (часто бесшабашных) поступков, способным на гнусноватый шаг и на благородное дело. И даже на подвиги. Например, в его остросюжетной жизни было пять сумасшедших лет, когда он работал неистово, с лошадиной силой, по четырнадцать часов в сутки (и продуктивно). Или взять его последнюю самоотверженную акцию: он привез из провинции девицу с ребенком, женился на ней (предварительно развелся со своей глубоко партийной пятой женой, оставив ей квартиру) и снял квартиру в Пушкино. Эта девица считала себя полуактрисой, полупоэтессой, и все было бы неплохо, если бы она не страдала нервными расстройствами, а для «успокоения» много курила, выпивала (со слов Климонтовича и «кололась») и была полна «всяких желаний». Так что, у Иванова началась веселая жизнь. Помню, кое-кто из наших дружков пытался обезопасить его:
— …Не вздумай прописывать ее. Эти провинциальные девицы — хищницы. Она оттяпает у тебя дачу…
Иванов посмеивался — он-то, наоборот, считал, что только в провинции и остались порядочные девицы. И не ошибся. Вскоре его женушка продала свою квартиру в провинции и на все деньги устроила ремонт дачи — сделала из трухлявого строения первоклассное жилье. К сожалению, Иванов недолго прожил в новых условиях.
Он погиб нелепо. Зимой его сбила электричка, когда он на велосипеде переезжал железнодорожный путь. Незадолго до этой трагедии мы случайно встретились на Тверском бульваре; он шел в Литинститут с неизменным «дипломатом»; я узнал его, старичину, со спины по осанке (он ходил развернув плечи, высоко подняв коротко стриженную седую голову); догнал его, мы обнялись, и он предложил зайти в институт.
