Амин Маалуф - Лев Африканский
— Все началось со стычки между султаном и халифом.
Халиф был старым человеком, тихо-мирно проживавшим со своим гаремом. Упрекнуть его в чем-либо было невозможно. Но султан оскорбил его и потребовал, чтобы он сложил с себя полномочия под тем предлогом, что у него слабое зрение, что он почти ослеп на левый глаз и его подпись на указах неразборчива. Видимо, Канзох хотел напугать духовного руководителя мусульман, чтобы выманить у него несколько десятков тысяч динар, взамен сохранив за ним прежний статус. Но тот не попался на крючок. Он взял лист глянцевой бумаги и, не дрогнув, подписал акт об отречении в пользу своего сына.
Дело на том бы и кончилось — мало ли несправедливостей на свете, — если бы некоторое время спустя султан не ощутил боли в левом глазу. Это случилось за два месяца до моего прибытия в Каир, во время разгара чумы. Государю, однако, было не до эпидемии: его левое веко перестало двигаться, и вскоре ему пришлось приподнимать его пальцем. Лекарь поставил диагноз: паралич века, необходима операция.
Мой собеседник предложил мне сиропа, настоянного на листьях розы, и усадил на деревянный ящик.
— Поскольку султан категорически отказывался от операции, — повел он рассказ дальше, — лекарь привел к нему эмира тысячи, которого поразил такой же недуг, и на глазах у него прооперировал. Неделю спустя тот вернулся со здоровым веком.
Но султан упирался и предпочел обратиться к врачевательнице, пообещавшей ему вылечить его без хирургического вмешательства, с помощью мази на основе стальной пыли. Три дня спустя отказало второе веко. Султан перестал выходить из своих покоев, не занимался делами и даже не мог носить на голове норию — тяжелый головной убор с рогами, атрибут последних мамлюкских правителей Египта. Дошло до того, что его приближенные, эмиры, стали подыскивать ему преемника.
Накануне моего приезда Каир полнился слухами о заговоре. Достигли они и ушей правителя, и он объявил о введении комендантского часа с наступления темноты до рассвета.
— И потому, — закончил рассказ продавец сиропа, указывая на солнце на горизонте, — если дом твой не близко, тебе стоит поспешить, поскольку через семь градусов всякий, обнаруженный на улице, будет подвергнут бичеванию до крови.
Семь градусов означало меньше получаса. Я огляделся. На улице не было никого, кроме людей в военной форме, нервно поглядывающих в сторону заката. Не осмеливаясь ни побежать, ни осведомиться о местонахождении дома, из страха показаться подозрительным, я пошел вдоль реки, ускоряя шаг и надеясь, что легко узнаю дом моего благодетеля.
Вскоре впереди я завидел солдат, недобро поглядывавших в мою сторону; на мое счастье, справа открылась тропинка. Ни секунды не колеблясь, я устремился по ней, испытав странное ощущение, что уже много раз бывал здесь.
Тропинка привела прямо к дому. На земле перед дверью сидел садовник. Я поприветствовал его и вынул из кармана ключи. Он молча посторонился, пропуская меня и нисколько не удивившись тому, что кто-то проникает в дом его хозяина. Видимо, моя уверенность подействовала на него успокаивающим образом. Считая все же необходимым объяснить ему свое появление, я вынул из кармана доверенность. Он даже не взглянул на нее — не умея читать, он был вынужден доверять мне, — сел на прежнее место и замер.
* * *На следующий день, когда я вышел из дома, он сидел все на том же месте, так что было непонятно, провел ли он здесь ночь или явился на рассвете. Я пошел по улице, показавшейся мне чрезвычайно оживленной. Все почему-то смотрели на меня. И хотя мне известно, что такое ощущение испытывают все путешественники, попав в чужую страну, все же внимание к моей персоне было явно повышенным. Я отнес это на счет своего магрибского платья. Но дело было в ином. Один лавочник вышел мне навстречу и дал совет:
— Люди удивлены, что такой человек, как ты, передвигается пешком, по пыли.
Не дожидаясь ответа, он подозвал погонщика ослов и тот предложил мне прекрасный экземпляр вьючного животного с красивой попонкой, а в придачу дал мальчика для посылок.
Взобравшись на осла, я объехал старый город Миср ал-Атика, остановился у знаменитой мечети Амра и у сундуков с тканями, а затем направился в новую часть Каира, откуда вернулся с головой, полной слухов. С тех пор у меня вошло в привычку объезжать город по этому маршруту, иногда более длинному, иногда более короткому в зависимости от настроения и занятости. Прогулки эти были всегда полезны, поскольку я перезнакомился с кучей людей разных званий и состояний и понемногу втянулся в дела. С первого же месяца моего житья в Каире я поручил купцам одного каравана, магрибцам, груз индийского крепа и пряностей с просьбой доставить его одному торговцу в Тлемсене. По моей просьбе он выслал мне ларец амбры из Мессы.
Между делами я интересовался тем, что происходит во дворце. Неделю спустя после моего приезда султан полностью излечился. Уверовав в то, что недуг послан ему свыше, он призвал четырех великих кади Египта, представляющих четыре школы толкования писания[35], упрекнул их в том, что они допустили его до совершения стольких преступлений и не предостерегли его, не осудили. Вроде он даже расплакался в их присутствии, чем поверг их в великое изумление: султан был дородным мужчиной, высокого роста, с окладистой бородой. Каясь в поступке, совершенном в отношении престарелого халифа, он обещал безотлагательно исправить зло. И тут же продиктовал отошедшему от дел понтифику[36] послание, доставленное тому комендантом цитадели. Оно гласило:
Приветствует тебя султан, который вручает себя твоим молитвам. Он осознает ответственность за свое поведение по отношению к тебе и был бы безутешен, если б ты не осыпал его упреками. Виной всему дурные поползновения.
В тот же день мухтасиб в сопровождении факельщика вышел в город и провозгласил: «Согласно указу Его Королевского Величества султана отменяются помесячные и понедельные подати, как и все косвенные налоги без исключений, в том числе на право владения мельницами Каира».
Султан вознамерился, чего бы то ему ни стоило, пробудить во Всеблагом милосердное отношение к себе. Приказал собрать на ипподроме всех неимущих мужчин и женщин и раздал милостыню — по две монеты в полфадды на брата, что составило сумму в четыреста динар. Кроме того, раздал три тысячи динар бедным, особенно тем, кто проживал в мечети Ал-Азхар, а также в склепах предместья Карафа.
Затем Канзох вновь призвал великих кади и попросил их заказать во всех мечетях страны молебны на выздоровление августейшего ока. Только трое кади откликнулись, четвертый, маликитского обряда, в этот день хоронил своих детей, умерших от чумы.
Султан согласился на операцию, которая была назначена на пятницу как раз после этих молебнов. Еще неделю он соблюдал постельный режим, после чего подписал помилование многим узникам, содержащимся в четырех тюремных домах, цитадели и в Аркане — дворцовой темнице; среди них было немало членов его семьи, некогда впавших в немилость. Самым знаменитым арестантом, вышедшим таким образом на свободу, был брадобрей Камаледдин, чье имя тут же обошло весь Каир, вызвав множество иронических откликов.
Долгое время красавец Камаледдин ходил в фаворитах султана. В его обязанности было массировать тому подошвы перед сном. Однако, когда господин заболел воспалением мошонки и потребовалось отворить ему кровь, брадобрей раззвонил об этом по всему городу. Чем и навлек на себя монарший гнев.
И вот теперь был прощен. И не только прощен, но еще и получил извинение от своего хозяина за плохое с ним обхождение и также удостоился чести поведать горожанам, что августейшее око излечено. Сюзерен, правда, носил еще повязку на глазах, но уже мог участвовать в заседаниях. Надо сказать, что на подходе были события чрезвычайной важности. Прибыли один за другим посланник шерифа Мекки и индусский посол с одним и тем же известием: португальцы захватили остров Камаран, взяли под свой контроль вход в Красное море и высадили войска на Йеменском побережье. Шериф опасался, как бы они не принялись нападать на паломников из Египта, которые высаживались обычно в портах Йанбо и Джидды, отныне находящихся под наблюдением португальцев. Индусский посланник прибыл с большой помпой, в сопровождении двух громадных слонов, убранных красным бархатом; его больше всего заботило торговое сообщение между Индией и мамлюкской империей, нарушенное португальским нашествием.
Султан заверил их, что очень тронут, отметив, что расположение звезд в этом году не в пользу мусульман, раз в одно и то же время случились и чума, и угроза, нависшая над святыми для магометан местами, и его собственный недуг. Он приказал смотрителю чердаков эмиру Хушкадаму сопровождать посланника до Джидды и оставаться там с целью получения сведений о намерениях португальцев, а также пообещал вооружить флот и самому возглавить его.
