Джонатан Коу - Какое надувательство!
Засвистел чайник. Финдлей выключил газ, наполнил заварник и снова нагнулся над столом. Почти минуту он рассматривал записку — переворачивал ее, вертел, держал против света, нюхал, чесал в затылке и перечитывал несколько раз вслух.
— И это все? — наконец спросил он.
— Все.
— Ну что ж, тогда все ясно. Она совсем спятила.
Он приготовил чай, и мы гуськом вышли в гостиную, где несколько минут просидели в молчании: я — выжидательно, он — сердито и задумчиво. Встал он всего один раз — посмотреть на записку, оставшуюся на кухонном столе, — потом вернулся с нею, не говоря ни слова. Через некоторое время, хмыкнув, положил ее перед собой на стол и произнес:
— Теперь вам, полагаю, хочется услышать остальное.
— Если не возражаете.
— Осталось немного. В тот вечер мы договорились отобедать с Фаррингдоном. Скарборо не славился изысканной кухней даже в те годы, однако имелся небольшой итальянский ресторанчик, где я, как об этом знала вся округа, часто бывал — с целью соблазнения, Майкл, буду с вами предельно откровенен. Именно там мы с Фаррингдоном распили несколько бутылочек кьянти. Семейство Уиншоу как раз садилось за свой жалкий семейный обед. — Финдлей сокрушенно покачал головой. — То была последняя трапеза Фаррингдона. Я и помыслить тогда не мог. Не знал даже, что они с Табитой сплели какой-то заговор. Конечно, сейчас мне все видится очень ясно. Годы затаенной ненависти; абстрактные надежды на возмездие, неожиданно обретшие конкретность. Эти долгие тайные беседы с ней, должно быть, разожгли в нем смертоносное бешенство. Я могу лишь догадываться о связи, что выковалась тогда между злополучными соучастниками преступления, о данных клятвах, о принятых присягах. Как легко себе представить, Фаррингдон был мрачен и не очень склонен к разговорам, что по недалекости своей я отнес на счет усталости от поездки. Видите ли, на несколько дней он ездил в Биркенхед и вернулся только накануне. В то время я не видел никакой особой цели в его путешествии, но к концу нашего ужина он соблаговолил объясниться.
Мы уже собирались покинуть ресторан, когда он привлек мое внимание к большому коричневому конверту, с которым пришел. Именно за ним, судя по всему, он и ездил домой. „Мистер Оникс, я хочу попросить вас об одной услуге, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы приглядели вот за этим — всего несколько часов. И дайте мне слово, что, если я не появлюсь у вас в конторе завтра утром в девять, вы доставите его лично в руки мисс Уиншоу — и как можно скорее“. Просьба показалась мне необычной, о чем я и сообщил, но он наотрез отказался разглашать подробности предприятия, в которое намеревался пуститься в столь неподобающее время суток. „По крайней мере, скажите, что внутри“, — взмолился я, и, надеюсь, вы согласитесь, что просьба моя была резонна. Поколебавшись несколько мгновений, Фаррингдон ответил: „Моя жизнь“. Несколько театрально, как по-вашему? Я попытался разрядить атмосферу, заметив, что если в конверте вся его жизнь, то ее, видимо, не очень много. В ответ он горько рассмеялся: „Разумеется, ее немного. Вот то, до чего меня довело предательство одного человека, — несколько документов, несколько сувениров былой службы в Королевской авиации и единственная фотография; тот след, что мне удалось оставить за последние двадцать лет. Я хочу, чтобы они остались у нее. Она не безумна, мистер Оникс, я это твердо знаю. Ее не имели права запирать там. Но свершилась ужасная несправедливость, и что бы ни случилось со мной, она — человек, что хранит о ней память“.
Что ж, я взял конверт, и мы пожелали друг другу спокойной ночи. Я уже понимал, что заваривается нечто смертельно опасное, но в мои обязанности не входило мешать… судьбе, року, назовите как угодно. Я осознавал, что события, свидетелем которых я невольно стал, должны прийти к логическому концу. И мы отправились каждый своей дорогой: я — в постель, а Фаррингдон, как мне впоследствии стало известно, во-первых — угонять машину какого-то бессчастного горожанина, что для человека его способностей было делом пустячным, а затем — в Уиншоу-Тауэрс, дабы проникнуть в дом через окно библиотеки, как я предполагаю, оставленное для него открытым Табитой, и совершить свое пагубное покушение на жизнь Лоренса.
Я задумался над рассказом Финдлея.
— Судя по тому, как вы его описали, я бы решил, что ему не составит труда прикончить такого заморыша, как Лоренс.
— Возможно, и так. Но у Лоренса за много лет скопилась масса врагов, и, вероятно, он счел стоящим научиться от них обороняться. Кроме того, подозреваю, он был готов в тот вечер к каким-то неприятностям, почувствовав — что-то затевается. Фаррингдон наверняка рассчитывал застать Лоренса врасплох, если это возможно, но готов спорить, он не отказал себе в удовольствии сказать ему несколько слов. Вероятно, упущенные мгновения оказались критическими.
— А затем, я полагаю, когда он не появился у вас на следующее утро, вы отправились прямиком в поместье?
— Вы изумительно предугадываете мои действия, Майкл. Ваша способность к предвидению бежит всяческих определений. Я оказался там, едва пробило десять. Вероятно, вы знаете, что, хотя само поместье видно через торфяники издалека, подъехать к Уиншоу-Тауэрс можно только по сплошь заросшей аллее, и без лишних трудностей я спрятал машину в стороне от дома и прибыл к подъезду пешком, не привлекая ничьего внимания. В те дни — кто знает, возможно, он до сих пор там — поместье патрулировал крайне мрачный и не располагающий к себе дворецкий по фамилии Гимор, и я знал, что, несмотря на всеобщее смятение, мои шансы избежать встречи с ним весьма невелики. Поэтому я выждал момент, когда он скрылся в направлении надворных построек с каким-то поручением, и без труда запудрил мозги какому-то недоумку-челядинцу. Если мне не изменяет память, я представился коллегой доктора Куинса.
— Семейного врача.
— Совершенно верно: некоего знахаря, получавшего раз в три-четыре года взятку, чтобы Табита надежно оставалась под замком. Его авто я миновал на дороге в нескольких милях от поместья, а потому знал, что свой визит он уже совершил. При входе я сказал, что он попросил меня высказать независимое суждение.
Как мне передать впечатление от состояния рассудка Табиты в то утро? Она рассказала мне, что произошло, — довольно спокойно, без видимых признаков шока или потрясения. Однако под ее самообладанием я уловил такое отчаяние, такое разочарование… Ее последняя надежда разбилась вдребезги, глоток свободы иссяк, будущее отняли… Я далеко не сентиментален, Майкл, женские чувства мне совершенно чужды, однако в то утро, как бы нелепо это ни казалось, сердце мое едва не разорвалось. Я вручил Табите конверт Фаррингдона; она положила его в своей бювар, не распечатав; и тут в дверь постучали: то заглянул попрощаться Мортимер. У меня имелось лишь несколько секунд, чтобы спрятаться — одним прыжком я оказался в ее гардеробной, прикрыл за собой дверь, а Табита вновь взяла свое вязанье, погрузившись в привычную отрешенность. Разговор их был краток. Когда я смог вынырнуть из укрытия, мы с нею обменялись лишь несколькими словами. У нее в кошельке имелась значительная сумма, и Табита настояла на том, чтобы уплатить мне за услуги сполна. После чего я откланялся. Выскользнул из дома через черный ход и кружным путем вернулся к машине; на этом закончились мои профессиональные отношения с Табитой Уиншоу. С тех пор я ее больше не видел.
Финдлей уставился перед собой. Казалось, его охватила глубочайшая меланхолия, я даже не нашелся, что сказать.
— То было великолепное утро, — вдруг снова заговорил он. — Яркое солнышко. Синева неба. Золотеют листья. Вы бывали в тех краях, Майкл? Иногда меня туда очень тянет — по сию пору. Уиншоу-Тауэрс стоит на краю Спонтонской пустоши, и, не в силах сразу возвращаться в город, я остановил машину в укромном месте и несколько часов просто гулял, обдумывая странности последних недель — что все это означало и с чем я остался. В тот день, наверное, в почву были брошены семена моей решимости перебраться в Лондон. Было воскресенье, но гуляющих почти не наблюдалось. Я бродил, предоставленный, в сущности, самому себе, а солнце милостиво светило на все мои замыслы и решения.
— Вам повезло, — сказал я. — Я тоже помню то воскресенье, но тогда лило как из ведра. По крайней мере, там, где жил я.
— Бросьте, Майкл, вы преувеличиваете, — недоверчиво похмыкал Финдлей. — В то время вы были совсем несмышленышем. Как может ваша память отличать в такой дали один день от другого?
— И тем не менее я помню его очень ярко. В тот день мне исполнилось девять, и родители повезли меня в Вестон-супер-Мэр. Весь день шел дождь, и мы отправились в кино. — Информация эта Финдлею, судя по всему, показалась совершенно бессмысленной, а поскольку нам обоим грозил ностальгический ступор, я решил, что требуется быстро изменить тон беседы. — Так, ладно — что вы собираетесь делать с этой запиской? Оставить у себя?
