Трумен Капоте - Хладнокровное убийство
Перри, по-прежнему сидевший под голубым зонтиком, наблюдал всю эту сцену. Он сразу же раскусил Дика и почувствовал к нему презрение: он не испытывал никакого уважения к людям, которые не могут контролировать свои сексуальные желания, особенно когда отсутствие контроля влекло за собой то, что он называл «извращенностью», – «приставания к детям», «всякие странности», изнасилование. И ему казалось, что он доходчиво объяснил Дику свои взгляды; в самом деле, ведь они едва не подрались, когда еще совсем недавно Перри не позволил Дику изнасиловать испуганную молоденькую девушку. Однако он не собирался еще раз выяснять, кто из них сильнее. Когда девочка отошла от Дика, Перри стало легче на душе.
В воздухе носились рождественские гимны; они вылетали из радиоприемника четырех женщин и никак не вязались с цветущим Майами и криками ворчливых, никогда не смолкающих чаек. «О, давайте же любить Его. О, давайте же Его любить», – пел церковный хор; от такой возвышенной музыки Перри в детстве всегда хотелось плакать – и слезы продолжали течь даже после того, как стихала музыка. И, как это уже не раз бывало с ним в минуты подобных переживаний, он стал размышлять о том, что имело для него «огромную притягательность»: о самоубийстве. Еще ребенком он часто подумывал себя убить, но то были сентиментальные мечты, порожденные желанием наказать отца с матерью и других врагов. Однако, став молодым человеком, Перри почувствовал, что перспектива расставания с жизнью все больше теряет свое фантастическое очарование. Этот путь, помнил Перри, уже испробовали Джимми и Ферн. А в последнее время самоубийства стало казаться ему не просто вероятной, но специально уготованной ему смертью.
Как бы там ни было, он не мог сказать, что ему есть «ради чего жить». Знойные острова и зарытое золото, погружение в глубины огненно-синих морей ради затонувших сокровищ – все эти мечты растаяли. Как растаяла мечта о «Перри О'Парсоне» – псевдониме, придуманном для будущей звезды экрана и сцены, каковой он почти серьезно надеялся стать. Перри О'Парсон умер, так и не начав жить. Чего же ждать от будущего? Они с Диком «ввязались в гонку без финишной черты», озарило его. И теперь, не прожив еще и недели в Майами, они были вынуждены возобновить автопробег. Дик, который проработал один день в автосервисе «Эй-би-си» за шестьдесят пять центов в час, сказал ему: «Майами еще хуже Мексики. Шестьдесят пять центов! Это не для меня. Я им не негр». Итак, наутро, с двадцатью семью долларами, оставшимися от денег, добытых в Канзас-Сити, они снова отправятся на запад, в Техас или Неваду – «точно не решили».
Дик, поплескавшись в волнах прибоя, вернулся под зонтик. Мокрый, запыхавшийся, он упал вниз лицом на липнущий песок.
– Как водичка?
– Замечательно.
Близость Рождества и дня рождения Нэнси Клаттер, который был сразу после Нового года, всегда создавала сложности ее другу Бобби Раппу. Ему приходилось усиленно напрягать воображение, чтобы придумать два подходящих подарка сразу. Но каждый год на деньги, полученные за работу на ферме отца, он выбирал в подарок самое лучшее, и утром на Рождество всегда спешил к дому Клаттеров со свертком, который ему помогали оформить сестры, в надежде удивить Нэнси и восхитить ее. В прошлом году он подарил ей маленькое золотое сердечко на цепочке. В этом году он еще задолго до праздников пытался сделать выбор между французскими духами, которые продавались в аптеке Норриса, и сапожками для верховой езды. Но потом Нэнси умерла. Утром в Рождество, вместо того чтобы мчаться на ферму «Речная Долина», он остался дома, а позже вместе со всей семьей сидел за столом и ел роскошный обед, который его мать готовила всю неделю. Родные – родители и все семь его братьев и сестер – с того дня, как произошла трагедия, относились к Бобби очень бережно. И все равно за обедом ему снова и снова говорили: пожалуйста, поешь. Никто не понимал, что на самом деле он болен, что это горе сделало его таким, что это оно очертило вокруг него круг, из которого он не мог вырваться, и другие не могли к нему войти – кроме, может быть, Сью. До смерти Нэнси он не находил со Сью общего языка, ему было неловко в ее обществе. Она была слишком не похожа на него – принимала всерьез вещи, к которым даже девчонки не должны относиться чересчур серьезно: картины, стихи, игру на фортепьяно. И, конечно, он ревновал. Ее роль в жизни Нэнси была хоть и другой, но по значимости сравнимой с его. Поэтому она была способна понять его утрату. Разве смог бы он без Сью, без ее почти постоянного присутствия выстоять под такой лавиной ударов – самого убийства, допросов у мистера Дьюи и того, что по трагической иронии судьбы он на некоторое время сделался главным подозреваемым?
Позже, по прошествии месяца, их дружба ослабела. Бобби реже стал приходить в крошечную уютную квартирку Кидвеллов, а когда приходил, Сью была с ним не так приветлива, как раньше. Беда в том, что они принуждали друг друга оплакивать и вспоминать то, что оба хотели забыть. Иногда Бобби это удавалось: когда он играл в баскетбол или вел машину по проселочным дорогам на скорости восемьдесят миль в час или когда, выполняя придуманную самим для себя спортивную программу (он собирался стать преподавателем гимнастики в средней школе), он устраивал забег на длинные дистанции по плоским желтым полям. И теперь, после того как он помог матери убрать с праздничного стола грязные тарелки, Бобби надел спортивную фуфайку и отправился на пробежку.
Погода стояла отменная. Даже для западного Канзаса, знаменитого тем, что бабье лето здесь длится очень долго, день казался неправдоподобно прекрасным – сухой воздух, яркое солнце, голубое небо. Оптимисты из числа фермеров предрекали «мягкую зиму» – настолько теплую, что скот можно будет пасти на всем ее протяжении. Такие зимы редки, но на памяти Бобби одна такая была – в тот год, когда он начал ухаживать за Нэнси. Им было по двенадцать, и после школы Бобби обычно нес ее ранец с книжками от здания холкомбской школы до фермы ее отца – целую милю. Часто, если день был теплым и солнечным, они останавливались по дороге и сидели на берегу медленно змеящейся коричневой реки Арканзас.
Однажды Нэнси сказала ему: «Как-то летом, когда мы были в Колорадо, я видела, откуда Арканзас берет начало. Точное место. Хотя трудно было поверить, что это наша река. Она там совсем не такого цвета, а чистая, как питьевая вода. И быстрая, сплошные перекаты. Водовороты. Папа тогда поймал форель». Это осталось с Бобби, ее воспоминание об истоке реки, и с тех пор, как Нэнси не стало… Он не мог этого объяснить, но всякий раз, когда он смотрел на Арканзас, река на мгновение преображалась, и он видел не мутный поток, блуждающий по равнинам Канзаса, а то, что описала Нэнси, – ручей в Колорадо, сбегающий с гор, холодную, прозрачную речку, где водится форель. Такой же была и сама Нэнси: как молодая вода – энергичная, радостная.
Однако обычно зимы в западном Канзасе сковывают реки льдом, а мороз на полях и острый как бритва ветер меняют погоду к Рождеству. Несколько лет назад в сочельник пошел снег и шел не прекращаясь, а когда Бобби на следующее утро пешком отправился к Клаттерам, все три мили пути ему пришлось пробираться сквозь глубокие сугробы. Но дело того стоило, поскольку, хоть он и добрался до них совершенно закоченевший и обветренный, прием, который был ему оказан, полностью его отогрел. Нэнси была поражена и горда, а ее мать, обычно такая робкая и отстраненная, обняла его, поцеловала и принялась настаивать, чтобы он завернулся в стеганое одеяло и сел поближе к камину. И пока женщины возились на кухне, они с Кеньоном и мистером Клаттером сидели у огня, кололи орехи, грецкие и пекан, и мистер Клаттер рассказывал о другом Рождестве, когда ему было столько, сколько Кеньону: «Нас было семеро. Мать, отец, две девчонки и нас трое мальчишек. Мы жили на ферме довольно-таки далеко от города. Поэтому у нас была традиция за покупками к Рождеству ездить всем вместе и один раз. И вот в тот год, утром, на которое мы назначили поездку, снегу навалило как сейчас, нет, выше, и он продолжал идти – хлопья что твои блюдца. По всему выходило, что сидеть нам в Рождество засыпанными снегом и без подарков. Мать и девочки были убиты горем. И тогда я придумал». Он предложил запрячь самую выносливую ломовую лошадь и на ней поехать в город одному. Семья согласилась. Каждый дал ему свои накопления и список вещей, которые хотел купить: четыре ярда коленкора, футбольный мяч, игольницу, ружейные патроны – столько заказов, что он проездил до сумерек. А когда наконец поехал домой, сложив покупки в брезентовый мешок, он возблагодарил Бога за то, что отец заставил его взять фонарь, и радовался, что на сбруе лошади были колокольчики, ибо их бойкий перезвон и колеблющееся пламя керосинового фонаря придавали ему уверенности.
– Ехать в ту сторону было так же легко, как съесть кусок пирога. Но теперь дорога просто исчезла, ни единого ориентира не осталось. Земля и воздух – все превратилось в сплошной снег. Лошадь, по брюхо в снегу, шла боком. Я опустил фонарь. Мы заблудились в ночи. Когда мы заснем и замерзнем, было только вопросом времени. Да, мне было страшно. Но я молился. И я чувствовал, что со мною Бог… – Где-то завыли собаки. Он поехал на шум, пока не увидел окна соседской фермы. – Нужно было остановиться у них. Но я подумал о своих – представил себе, как мать плачет, а папа и братья отправляются на поиски, и поспешил дальше. Поэтому естественно, что я не слишком обрадовался, когда наконец добрался до дома и увидел, что окна не светятся. Двери заперты. Все спят, а обо мне просто забыли. Никто не мог взять в толк, чего я так расстроился. Папа сказал: «Мы были уверены, что ты останешься ночевать в городе. Господи, малыш! Кому могло прийти в голову, что ты не придумаешь ничего лучшего, чем в буран отправиться домой?»
