Я выбираю Элис - Джуби Сьюзен

— Не знаю. Вроде бы ничего, — пожала я плечами в ответ.

Мы вошли на цыпочках в раздевалку, закрыв за собой дверь в комнату матери и ребенка с трогательно низко расположенной ручкой. Я заняла одну из половин прямоугольной диванной секции. Диван просел до самого пола, так что колени у меня задрались почти до ушей.

Гусь выглядел немного растерянным. Он стоял посреди раздевалки с таким видом, будто не знал, куда себя пристроить.

Когда Гусь направился к выключателю, чтобы включить свет, я нетерпеливо сказала:

— Да оставь ты его в покое, сядь лучше рядом.

Я показала на другую половину дивана. Затем зажала руки между коленями, чтобы унять дрожь.

Что на меня нашло? Это было безумием, даже по моим меркам. Действительно, общение по схеме «мальчик — девочка» входило в список моих жизненных целей, однако не думаю, это именно это миссис Фрейсон имела в виду, говоря о показателях зрелости человека. А может, именно это она и имела в виду. Я была достаточно начитанной, чтобы знать про секс, и обескураживающая прямота моей матери в данном вопросе оставляла мне мало иллюзий по поводу его технических аспектов. Однако до этого самого момента я не испытывала особого интереса к, так сказать, процессу, если только не брать вдохновляющий пример Фрэнк во время конного похода. Чертовы барабаны. Если члены религиозных общин действительно хотят удержать свою молодежь от добрачного секса, им следует прежде всего избавиться от ударных инструментов в школьных оркестрах. Я испытывала одновременно и влечение, и отрешенность, что-то типа «страшно, конечно, но почему бы мне это не сделать».

Бедный Гусь. Он прошагал несколько раз взад-вперед, маленький человечек в больших ботинках, потом подошел поближе и присел на диван в цветочек. Подложил руки себе под бедра и принялся барабанить стальными носами башмаков по полу. И с каждым его нервным жестом я чувствовала себя уверенней.

Я следила за ним краем глаза, за тем, как он свирепо всматривается в пространство, должно быть психологически себя настраивая. К моему удивлению, он не пытался, сидя напротив, как-то подбадривать себя вслух.

— Можешь сесть поближе, если хочешь.

— Окей. Ну да. Хорошо. — Он привстал и пододвинулся поближе. Затем положил руки себе на колени и вновь принялся отбивать ботинками чечетку.

Когда он в неудобной позе наконец примостился возле меня, я выгнулась и как бы подперла рукой его спину. Так как там было очень тесно, а пружины детского диванчика нас не выдерживали, мы начали медленно оседать на пол. Этот диван, видимо, был мучением и для родителей, которым всего-то требовалось на него присесть, чтобы застегнуть молнию на детской курточке или завязать шнурки на ботиночках. Для нас же двоих, в преддверии, так сказать, интимной близости, он стал настоящей пыткой.

Моя рука тут же онемела, а лицо Гуся покраснело, как помидор, однако, действуя сообразно моменту, он высвободил свою руку и водрузил ее мне на плечи. Всякий раз, когда мы делали вдох, моя серебристая жилетка издавала такой звук, будто одновременно лопалась сотня целлофановых пакетов. Это здорово отвлекало, однако я была настроена решительно, поэтому, крепко зажмурившись и запрокинув голову, ждала, когда на меня нахлынет волна страсти.

Однако ничего не происходило.

Открыв глаза, я встретила его пристальный взгляд. — Можно я тебя поцелую? — спросил Гусь.

У меня мелькнула мысль, возникали ли у Фрэнк подобные проблемы с ее поклонниками.

— М-м-м. Да, — был мой ответ.

В общем, он меня поцеловал. Вы даже представить себе не можете, насколько это казалось невероятным. Чьи-то губы по-настоящему касались моих. У меня болела шея, нос был наполнен его запахом, а попавшая в западню рука бесконтрольно вздрагивала из-за нарушения кровообращения, но я целовалась!

Вскоре, впрочем, поцелуй начал утомлять. Понадобилось бы немало разнообразия в наших действиях, чтобы мы не замечали причиняемых этим диваном страданий. Как вы и сами догадываетесь, именно страдания, а не страсть подстегивали нас.

Поскольку Мальчик-гусь явно был не готов брать быка за рога, я решила немного ему помочь. Заграбастала его свободную руку (не ту, которая была зажата позади меня и впивалась в мою судорожно подергивающуюся, перекрученную спину) и положила ее себе под жилетку. Словно существо, обладающее маленьким и медлительным, но собственным мозгом, его рука замерла на моей груди на минуту, вздрогнула и сползла с нее.

Я вернула ее на место. В этот раз рука осталась лежать там, куда ее положили, хотя, казалось, не знала толком, что делать. Сначала она не шевелилась. Потом вроде как принялась перемещаться взад-вперед и вверх-вниз без всякого плана действий. И хотя она ощупывала меня несколько неумело, я почувствовала себя еще более размякшей, и боль, причиняемая диваном, немного отступила.

Пока что Гусь не демонстрировал больших талантов в интимной сфере, но с практикой, возможно, у него начнет получаться лучше. Я решилась на бесповоротный шаг. Взяла его руку, описывавшую круги, и, быть может несколько бесцеремонно, поместила ее ну, скажем так, южнее. Рука замерла.

Все это время мы целовались.

Помимо сведений о том, как развивается мой женский организм, и о том, что мне должно казаться приятным, в маминых книжках по половому воспитанию содержалось совсем немного информации. И что мне делать с Мальчиком-гусем и его мужским телом, я понятия не имела.

Рука лежала без движения там, куда я ее положила. Я попыталась украдкой сдвинуть ее вниз, к своему колену. Я понимала, что это неверное направление, поэтому слегка ее толкнула, ну, как толкаешь качели с ребенком, от себя и на себя, затем снова от себя, когда они возвращаются к тебе. Рука подчинилась, хотя, как мне показалось, и неохотно. Через некоторое время толкать ее больше было не нужно, и боль от дивана отошла на дальний план.

Абсолютная размягченность.

По крайней мере, до тех пор, пока в комнату не влетела моя мать (что было вполне предсказуемо) и не врубила свет. За ней последовала жена Пита, которая явно была рада вырваться на время из общества рыб, пусть и в столь отвратных обстоятельствах.

Мальчик-гусь подскочил так, будто его ударило током, отшвырнув меня при этом на пол. Осознав, что он наделал, Гусь резко наклонился ко мне, чтобы помочь подняться, а так как я уже сама вставала, мы стукнулись головами, и звук от этого столкновения сигнализировал глухую, муторную боль. Я упала, снова оказавшись на карачках, а Мальчик-гусь, шатаясь, отошел в другой угол раздевалки.

Моя мать и казавшаяся все более довольной жена Пита пристально наблюдали за тем, как я пытаюсь сфокусировать взгляд на полу и игнорировать сильнейшие приступы тошноты. Мальчик-гусь одновременно хватался руками за голову и поправлял ими свои подвернутые укороченные штаны. В итоге я села на корточки, уперев голову в ладони. Подняла глаза на толпу зрителей и подумала: «Интересно, а что бы сказала в этой ситуации Фрэнк?» И выпалила:

— Чего уставились?

Мой выпад явно не был рассчитан на то, чтобы успокоить мою мать, которая, очевидно, решала для себя, впасть ей в гневную истерику или просто в истерику.

— На что я смотрю, ты хочешь сказать? — спросила она голосом таким сдавленным, что вполне могла задохнуться. — На что я, черт побери, смотрю? А на что я, по-твоему, черт побери, смотрю? — Мать повернулась и увидела Гуся. — Вы, собственно, кто такой? — И спросила меня: — Кто это? Где ты его откопала?

После этого ее по-настоящему понесло.

— И по-твоему, это нормально? А? Как ты могла так поступить со мной после всего, через что я прошла с Фрэнк? Почему ты решила, что это — подходящее место для… — Она запнулась, подыскивая нужное слово. — Первого свидания?

Жена Пита стояла рядом с увлеченным видом, лучезарно улыбаясь, хотя и пытаясь при этом продемонстрировать, что согласна с моей матерью и тоже не одобряет мое поведение.

Мальчик-гусь, призвав на помощь присущую ему воспитанность, протянул моей матери руку, при этом его голова так глубоко ушла в плечи, что о наличии у него шеи можно было только догадываться, и произнес: