Филип Рот - Моя мужская правда
Как бы то ни было, я почувствовал влечение.
Сьюзен сидела в раскладном садовом кресле, небрежно перекинув ноги через подлокотник. Платье задралось, почти целиком оголив загорелые бедра. Наверное, подумал я, вот так же она сидела лет в восемь, пока Эйнштейн корпел над ее задачками. Потом пришлось решать самой — и посложнее. Когда Сьюзен поднимала руки к волосам или устраивалась в кресле поудобнее, приоткрывался край ее белых трусиков.
— Кого ты дразнишь, — спросил я, — меня или мать?
— Обоих. Или никого.
— Не думаю, что нас это трогает.
— Я тоже.
— Тогда зачем же?
— Пожалуйста, не строй из себя старую няньку.
Пауза. Ее руки снова принялись играть с волосами. Нога на подлокотнике мерно покачивалась, как бы в раздумье. Сидя в поезде, я представлял себе встречу совсем иначе. Ни возможности искушения, ни возможности эрекции я не представлял.
— Она всегда считала, что я скрытая проститутка, — сказала Сьюзен тоном обиженного ребенка.
— Что ты несешь?
— Сейчас и ты, наверное, думаешь так же. Вы вообще из одной когорты. Хотя именно из-за тебя между нами пробежала кошка.
— И этот грех на мне, — вздохнул я.
— Как мне теперь быть, Питер? Начинать все сызнова? Блудная дочь вернулась, живет в своей детской комнате и ждет, когда кто-нибудь из студентов колледжа назначит свидание, подсунув в библиотеке записку на обороте каталожной карточки. Или смотреть с матерью одиннадцатичасовые новости, закусывая овалтином? Что еще?
Без комментариев.
— Мы все разрушили, — сказала она.
— Ты имеешь в виду, что я все разрушил?
— Я имею в виду, что все разрушила Морин. Зачем ей понадобилось умирать? Почему, что бы люди ни делали, это всегда рикошетом бьет по мне? Пока она была жива, все шло прекрасно. Ясность и определенность. Потом у тебя появилась альтернатива. И ты совсем свихнулся. Бросить меня из-за возможности выбора — нормальный человек так не поступает.
— Наоборот: не все шло прекрасно, не я свихнулся и у меня нет выбора. Ты должна выйти замуж и родить ребенка. Это твое желание — и оно справедливо.
— Ты все время твердишь о женитьбе — ты, а не я. Каркаешь, как ворон: «Брак! Брак! Брак!» Тысячу раз говорила: обойдусь без этих формальностей!
— Вот именно: «обойдусь». А я не могу позволить, чтобы ты «обходилась» без того, чего хочешь.
— Бред какой-то. Да не хочу я ни свадьбы, ни детей.
— Да? А как же быть с твоими книгами, Сьюзен?
— С какими книгами?
— Да хоть с «Наследственностью» Эшли Монтегю.
Она нахмурилась, словно припоминая, и прижала пальцы к вискам.
— Они еще целы? — с таким удивлением, будто речь шла о плюшевом мишке, любимой игрушке ушедшего детства.
— Все на месте.
— Я проходила тогда через тяжелый период.
— Какой период?
— Я была угнетена. Подавлена. Измучена. Давно ты их нашел?
— Примерно с год. Искал кофе в стенном шкафу.
— Понятно… Ну что ж…
Я подумал, что Сьюзен заплачет. Не заплакала.
— Ладно, — решительно продолжила она, — что еще? Что еще нового ты узнал обо мне?
Я пожал плечами.
— Ты должен знать… — И она замолчала.
Я тоже молчал. Но что я должен знать? Что еще я должен знать?
— Один принстонский хиппи, — хмыкнула Сьюзен, — позвал меня сегодня вечером в кино. Вот что ты должен знать.
— Отлично, — ответил я. — Новая жизнь.
— Познакомились в библиотеке колледжа. Тебе не любопытно, что я читала целыми днями?
— Очень. Что?
— Все, что у них есть о матереубийстве, — сквозь зубы процедила Сьюзен.
— Читать — не убивать.
— Ну да. Зато развеялась. Я ведь туда забрела от скуки.
— В этом платье?
— Ага. Почему нет? Оно короткое. В нем удобно лазать по стеллажам.
— Могу себе представить.
— А не выйти ли мне за него замуж?
— За кого?
— За этого хиппи. Он зубрила, ума палата. Юный гений и дряхлая старая дама.
— Положим, ноги, которые ты демонстрируешь мне и своей матери, дряхлыми не назовешь.
— Пользуйся случаем, смотри. Ничего с тобой от этого не случится.
— Не случится, — тупо повторил я, уставясь на приоткрытые бедра и желая Сьюзен как никогда.
— Ну хорошо, — отрезала она, — пора наконец перейти к делу. Время объясниться. Я готова. Как говорит моя мать, посмотрим правде в лицо. Короче, ты никогда больше не приедешь.
— Разве с прошлого нашего серьезного разговора что-нибудь изменилось? Мне кажется, нет, — ответил я.
— Я вижу, что тебе кажется. Тебе кажется, что я Морин. И ты хочешь мне отомстить.
— Едва ли, Сьюзен.
— Именно так, Питер. Да, ты намучался, ты исстрадался, но нельзя же жить, никому не доверяя. Это я, а не Морин. Без обмана. И не смотри на меня так!
— Как?
— Пойдем в спальню. Черт с ней, с матерью. Я люблю тебя. Очень.
— Нет, ты скажи — как это я смотрю?
— Стоп, — прошептала Сьюзен, крепко зажмурив глаза, и помолчала секунду-другую. — Оказывается, ты думаешь, что я хотела удержать тебя инсценировкой самоубийства? Что я тебя… что я тебя шантажировала? Чушь, Питер! Просто у меня кончились силы.
— Почему же ты не пошла к врачу? Ты… Да что говорить! Кстати, Морин делала так десяток раз, не меньше.
— Мне не нужен врач. Мне нужен ты. Я старалась, Питер. Все шесть недель, что ты был в Вермонте, не писала, не звонила, не мчалась на самолете, не преследовала тебя, верно? Пусть отдохнет. Я изо дня в день разыгрывала из себя бодрячку в той самой квартире, где мы вместе были, вместе ели и вместе спали. Наконец посмотрела правде в лицо. Омерзительная дама, Питер. Один знакомый пригласил меня на ужин. Я пошла. Было ужасно. Но, как говорит доктор Голдинг, ничего не поделаешь, иногда приходится начинать с нуля. Тот нуль развлекал меня за столом специфической светской беседой: опасно, дескать, попадать под влияние безответственных типов, лишенных понятия о чести. А Питер Тернопол — он узнал это из надежных печатных источников — является одним из таковых. Я окрысилась. Сказала, что пора домой. Он меня проводил. Когда я вошла в квартиру, мне безумно захотелось позвонить тебе. Но было страшно — вдруг что получится не так? И я приняла таблетку — для смелости. Потом еще одну. В общем… Не надо было этого делать. Глупость от безысходности. Никогда больше так не поступлю. Ты не представляешь, как мне жаль. Поверь, меньше всего я хотела тебя шантажировать, или причинить тебе зло, или показать «безответственному типу, лишенному понятия о чести», где раки зимуют. Просто не могла больше разыгрывать бодрячку. Шесть недель, Питер! Давай поедем куда-нибудь, хоть в мотель — мне все равно куда. Я до смерти хочу быть с тобой. Я ни о чем другом и не думаю. Питер, я тут и вправду рехнусь, живя вдвоем с матерью!
