Татьяна Соломатина - Папа
Но куда тому постмодернизму до реализма.
Тогда мы смотрим с моим мужчиной друг на друга – и вместо того чтобы расстроиться, разругаться или ещё что-то в таком духе, мы смеёмся. И ещё лет пятнадцать спустя после того года, что восемнадцать лет назад, я периодически восклицаю:
– Нет, ну ты подумай! Битком народу… И в любое время… Но чтобы так пересечься! А ведь если бы… Ну хоть на три минуты раньше он… Или позже мы…
Мне всегда везло на директоров. Мои директора исключали элемент случайности из моей жизни.
Но всё это давно в прошлом, хотя я и помню всё в мельчайших подробностях безо всяких блокнотов. Помню машину, парковавшуюся во дворе того переулка, когда я садилась на скамеечку. Помню того весёлого бездомного пса, что пробегал мимо, когда я наклонялась к огоньку в сложенных ладонях моего мужчины. Помню, как шёл мой отец, и любопытную старуху, прислушивающуюся к нашему трио… Помню эту оскорблённую спину. Помню это вечное: «я-то ничего…» Это очень легко запомнить. Три слова. Дешёвенькая копеечная индульгенция, на которой написано: «Я-то – ничего!» – пользуемая слишком многими отцами.
Склонность к трагифарсу в крови у нас, на всю голову первых учеников. Они не могут быть лучезарными или жёсткими, эти ученики. Но они могут перестать быть учениками. И тогда всё становится проще. Если ты не ученик – ты не обязан помнить все уроки.
Потому сейчас, когда мне сорок четыре, я совершенно спокойно встречаюсь с собственным отцом в этом прекрасном южном приморском городе.
Я прошла пешком от Аркадии до Приморского бульвара. Это не так долго и далеко, как может показаться. И совсем уж близко для жительницы огромного столичного города, привыкшей к совсем иным расстояниям и любящей проходить эти расстояния пешком. Для меня этот южный приморский город – маленький. Камерный. Он для меня – что-то вроде родительской квартиры. Родительская квартира каждому из нас в детстве кажется огромной, даже если кухня в ней похожа на пенал, а комната всего одна и даже нет душа. В родительской квартире всегда есть место и подоконникам надежды, и уголкам обиды, и коридорам ожидания. Конечно же, потом всё это превращается в жалкие квадратные метры и говоримое своим детям: «У меня в твоём возрасте не было собственной комнаты!» Или велосипеда. Или ещё чего-нибудь. Всегда в собственном детстве найдётся то, чего не было. И многие из нас не преминут этим «не было» тыкать в собственных детей. Полагаю, эта традиция даже не многовековая, а многотысячелетняя. Но в детстве-то кажется, что всё есть. Даже если нет собственных апартаментов с ванной комнатой, и гардеробной, и велосипеда. Это отличное детское ощущение: «всё есть». Оно навсегда прописано в блокноте, даже если у вас никогда не было блокнота и даже погрызенного карандаша. Это незабываемое ощущение. Просто надо им чаще пользоваться. Оно не сносится, честное слово. Это не боа из шиншиллы.
Этот южный приморский город для меня что-то вроде родительской квартиры. И я иду пешком из Аркадии на Приморский бульвар, как будто из комнаты в кухню. «Коридором» прибрежной полосы – от Аркадии до Ланжерона. Прохожу «кладовку» Парка Шевченко. Миную «пеналы» Канатной, Бунина, заглядываю через «окно» Дерибасовской на «фонарь» Оперного. И вот я уже сижу на «кухне» с видом на Дюка. Дюк ко мне спиной. Наверное, жарит рыбу. Но кухня достаточно просторная – и я не упираюсь коленками в его бронзовый, позеленевший от времени зад.
Я сижу за столиком бульварного ресторана и жду своего отца.
Я уже сидела за этим столиком пару лет назад. Я ждала местного журналиста. Мой друг, которому я не могла отказать, попросил меня встретиться с этим журналистом. Ну отчего бы и нет? Да, тут давно уже не та пресса, и газета тиражом в двадцать тысяч экземпляров – это круто-круто. О, нет. Я не столичный сноб. Напротив, я доброжелательна как никогда и настроена на интересную беседу. И я жду местного журналиста даже с почтением. Он приходит, и с первого же словесного сета становится ясно, что журналист, увы, не местный, а местечковый. И провинциальный снобизм гаже столичного на порядок. Местечковый журналист перечисляет мне фамилии знаменитостей, вышедших из этого южного приморского города. Это они тут все любят – инвентаризацию. В большинстве случаев – посмертную. Хорошая знаменитость – мёртвая знаменитость. Местечковый журналист заваливает меня цитатами. Полагает, что моя сумма знаний меньше его суммы знаний? И – о боги, боги! – даже учит меня, как писать. «Было бы лучше, если бы в вашем романе таком-то вы бы про то-то написали вот так-то!» Интервьюер не уважает интервьюируемого? Всерьёз считает, что мне нужны его советы? О, нет! Я люблю учиться! Но только у тех, кто, простите, умнее меня, способнее меня, успешнее меня. Уточняю, спрашивала ли я глубокоуважаемого местечкового журналиста, как мне писать, и не Катаев ли его фамилия? Потому что если Катаев – так я внимательно к его советам прислушаюсь. А если нет, то… Не дослушав про «то», местечковый журналист начинает критиковать Катаева. И всех валиком «из списка». С ума сойти! Такое несёт, что, кажется, вообще попутал, кто тут местечковый журналист, а кто – столичный писатель… Ну вот, покатил на столицу. Интересуется – «только по-честному» – как так вышло. У меня. Противным ехидным голосом интересуется, мол, «только по-честному!». Ясный же перец, что если на самом деле по-честному, то выйти должно было не у какой-то блондинки, а у него! Он даже усы отрастил, чтобы стать похожим на Чехова хоть чем-нибудь! Честно отвечаю ему, что я молодая, красивая женщина. Молодым и красивым женщинам, даже если они не похожи на Чехова, в столице проще, чем немолодым некрасивым мужчинам в провинции у моря. А будучи ещё моложе, я вышла замуж за москвича. Вот уж чего местечковому журналисту не светит не только потому, что он немолод, некрасив, нетактичен, откровенно признаться, глуп и на Чехова даже усами не похож, но ещё и потому, что ему никак не выйти замуж. Через четверть часа он понимает, что я над ним издеваюсь… Или нет? Нет, не понимает. Даже математичка Ирина Теодоровна понимала. Женщины умнее. Местечковый журналист продолжает хвалить себя и рассказывать мне об очень хорошо знакомых мне людях этого города какие-то сплетни-небылицы. Рюмка текилы – и местечкового журналиста уже несёт за всё про всё. И каким бы он был потрясающим писателем. И телеведущим. И вообще – директором Галактики. Но кругом бездари и протекционисты, а Украина – не Россия. У него есть дочь Стейси, и он не хочет, чтобы она изучала извращённую, переписанную, жовто-блакитную историю Великой Отечественной войны, и вообще – во всём виновато государство, которое теперь дэржава и совсем не заботится о воспитании подрастающего поколения, и…
