Инго Шульце - Адам и Эвелин
Идею «Адама и Эвелин» — название было определено еще до начала работы — я взял с собой в Рим, куда поехал благодаря одиннадцатимесячной стипендии Виллы Массимо. Я собирался, если получится, попробовать себя в написании этой новеллы и реализовать свою давнюю мечту: выпустить очень-очень тонкую книжку.
В Риме я, играя в футбол, порвал ахилл на правой ноге, мне сделали операцию, и с конца июня — как раз только начиналась страшная жара — был вынужден в гипсе и на костылях безвылазно засесть в раю. Чтобы не окончательно погрязнуть в меланхолии, я попытался работать.
За несколько месяцев до этого мне в руки попала книга Ханса Блуменберга «История понятий». В предисловии автор пишет о своем отце и вспоминает темную комнату, где тот проявлял фотографии: «Человек, который не верит в тварный характер нашего мира, все же знаком с понятием творения по тому, как сам наглядно „созидал“ в темной комнате».
Началом должно было стать сотворение мира, увиденное как проявление фотографий в темной комнате.
В отличие от романа «Новые жизни», в случае с которым на процесс поисков ушло три года, на этот раз я нашел нужную интонацию за три дня. Повествование не должно было вестись от первого лица: я достаточно часто использовал этот прием в сборнике «Мобильник». Новелла должна была начинаться Адамом и заканчиваться Эвелин, и, хоть я и выпустил из виду это намерение во время написания текста, затем я вернулся к этой идее.
Я пытался писать каждый день по тысяче слов, в день — по короткой главке. Это была реакция протеста. Таким образом я пытался преодолеть свое разочарование, связанное с необходимостью проводить лето в гипсе, прикованным к месту. Каждое утро мне казалось, что я не справлюсь с поставленной задачей. Но самое позднее к вечеру у меня появлялась идея — я ведь знал, где должна закончиться поездка.
Примерно к десятому августа — я уже мог немного ковылять — я написал сорок глав. Адам и Эвелин как раз собирались пересечь венгерско-австрийскую границу. Мне пришлось прерваться из-за необходимости выполнить срочную работу по заказу. Это было непросто, я скучал по своим персонажам, мне самому хотелось узнать, что будет дальше.
В начале сентября я на четыре дня слетал в Венгрию, арендовал там машину, зашел в Будапеште в церковь в районе Зуглигет, где располагался известный палаточный лагерь, организованный братьями Мальтийского ордена, и поехал на Балатон, где до того был всего однажды, во время венгерско-немецких писательских встреч в 1998 году. Было странно искать пристанище для своих персонажей. Ничто не соответствовало моим представлениям, на тот момент уже очень конкретным. Так как час был поздний и я уже объехал весь северный берег Балатона, я снял комнату в мотеле в Бадачони. А мне вообще-то очень хотелось остановиться на частной квартире. Но потом я утешил себя тем, что Ангьяли (венгерская семья, у которой остановились Адам и Эвелин) ведь уже были «полностью написаны» и я располагал скорее слишком большим, нежели недостаточным количеством деталей.
В Бадачони мне встретился мужчина, торговавший инжиром из собственного сада, а потом я совершил прогулку по тому же маршруту, что и мои персонажи десятого сентября. В Бадачони действительно есть часовня с надписью «1789», а наиболее четко выбитые имена на медном кресте в виноградниках я нашел под датой «1889».
Лишь под конец года я вновь нашел время для работы над текстом, который на тот момент все еще продолжал считать новеллой. К концу января, вновь вернувшись в Берлин, я закончил работу над черновым вариантом, хотя подобающего финала у меня еще не было.
Я сам был удивлен тем, как много места в романе занимают диалоги. Но теперь я думаю, что по-другому и быть не могло. Для того чтобы перенестись от одного персонажа к другому, требуется убедительный переход. Поэтому поездка с Востока на Запад сопровождается движением повествовательной перспективы, которая вывинчивается из Адама и в финале упирается в Эвелин. Так получилось практически само собой, потому что отношения между персонажами настолько накалены, что им остается либо разговаривать друг с другом, либо проломить друг другу головы, либо навсегда расстаться. Как в хорошей оперной постановке персонажам не остается ничего другого, как вдруг начать петь, так и мои персонажи могут только говорить, говорить, говорить. Осень 1989 года была временем говорения, принципиальных речей.
Хотя при переработке текста я и сбрасывал с диалогов все больше и больше лишнего балласта, они все равно остались в надежном окружении прозы, сдерживаемые ею.
Проработка рукописи, прерывавшаяся из-за многочисленных поездок и занятости, потребовала гораздо больше времени, чем написание чернового варианта. Работа доставляла мне удовольствие и была скорее даже отдыхом — по крайней мере, после того, как в конце марта я наконец-то придумал и написал финал (испытав от этого огромное облегчение, я на несколько дней впал в какое-то летаргическое состояние).
Написав финал, я начал возвращать в текст мотивы, которые были важны в первых главах, но утратили значимость по ходу написания романа, мотивы же, которые вышли на первый план в последних главах, я теперь интегрировал и в начало текста.
Библейский миф был мне колоссальным подспорьем. Он не только служил ориентиром, по которому можно было выстраивать каждую отдельную главу и который придавал выпуклость мелким, на первый взгляд второстепенным деталям. Читая Библию, я понял, что речь ведь идет не только о познании добра и зла, но что в раю есть еще одно важное дерево, и растет оно, между прочим, в самом центре рая: древо вечной жизни. Чтобы мы не съели еще и плодов от этого дерева и в самом деле не стали, как Бог (мы ведь и так уже научились различать добро и зло), Адама и Еву изгоняют из рая. Эдемский сад охраняется херувимом с огненным мечом в руках. Стремление к бессмертию, по крайней мере, к очень долгой, продленной жизни вдруг неожиданно стало важным. Цель всей науки и всех технологий можно определить и как продление жизни — по крайней мере, как ее улучшение, а ведь именно наука и технологии в своем предельном воплощении символизируют Запад.
О чем речь в этом тексте? О смене форм зависимости и свободы: осознать свободу, которая имелась на Востоке, оказалось возможным лишь после исчезновения самого Востока, когда произошло знакомство с Западом; присущие жизни на Востоке относительная маловажность денег, отсутствие конкуренции и борьбы за существование — все это очень не похоже на сегодняшний день.
Что мне хотелось сказать этой книгой? Мне хотелось создать некую противоположность роману «Новые жизни», на этот раз облечь рассказ о смене одного мира другим в форму притчи.
Мне кажется, что это и с формальной точки зрения — пункт конечный и поворотный. Как и в некоторых рассказах из «Мобильника», здесь вся книга построена прямолинейно, словарное и синтаксическое разнообразие сведено к минимуму: до-мажорная пьеса без сопровождения. Мне хотелось обойтись минимумом средств, и я впервые отказался от повествовательных сломов — если не брать в расчет смену перспективы от Адама к Эвелин. Я, если можно так выразиться, набросил на себя овечью шерстку так называемой развлекательной литературы. Потому что — как я надеялся — чем меньше в тексте будет содержательных и формальных отступлений, тем ярче высветятся линии, по которым прочерчиваются жизненные пути персонажей. То, как они теряют, обретают или возвращают себе свою независимость, сможет сказать нечто о смене одного мира другим, которая — иначе все это было бы не столь щекотливо — является переломным моментом и для Запада, значимой цезурой всей его послевоенной истории.
Не в последнюю очередь мне хотелось показать и глубину падения, которая отделяет наш сегодняшний день от 1989 года. Когда в последней главе Эвелин говорит, что ее ребенок придет «в прекрасный мир, в самый прекрасный из всех миров», а Адам воспринимает ее слова скептически, она спрашивает: «Ну, скажи тогда, когда было лучше?! В какое время ты хочешь вернуться?» Этот вопрос он оставляет без ответа. Ее обоснованная надежда — это наш позор, наш стыд за то, что все вышло по-другому. Помимо этого Адам и Эвелин — беженцы. Сегодня ту меру помощи и внимания, которые им оказывались, уже невозможно себе представить.
И последнее замечание. Финал книги — Адам сжигает фотографии своих творений, которые проявлял в первой главе, — неоднократно интерпретировался в том ключе, что Адам порывает со своим прошлым, оставляет его позади, то есть сжигает. Но более внимательным читателям не удается совместить это впечатление с реакцией Эвелин, потому что «Эвелин вся похолодела». До этого она перешагнула через себя и вставила своих врагинь (фотографии) в альбом, который Адам должен был использовать в качестве портфолио. Если Адам сжигает именно эти фотографии (а про другие речи не идет), тогда, очевидно, потому, что хочет спасти от измельчания и коммерциализации то, что когда-то было содержанием его жизни. В главе тридцать семь — «Иллюминация» — Адам говорит по поводу герба Кошута, флага венгерского освободительного движения 1956 года: «Он хотел сжечь его, чтобы спасти». А когда Михаэль спрашивает его, что он имеет в виду, Адам отвечает: «Ну, уж лучше сжечь, чем он попал бы в чужие руки. Нет лучшего доказательства любви».
