Грация Деледда - Свирель в лесу
— В этой хижине помер мой бедный муж. Вроде бы тут нет ничего особенного, но на самом деле это целая история, и если рассказать ее, получится как в настоящей книжке.
— И прекрасно, — ободрила я ее. — Вот и расскажите.
— Ну ладно, тогда я расскажу вам все. Может, и была тут моя вина, но я заплатила за нее сполна, как платят долг. Так вот, в шестнадцать лет меня уже выдали замуж. Моего мужа звали Джулиано, по прозвищу «Большой», высок он был, что та сосна! Его звали так, чтобы не путать с двоюродным братом, Джулиано Маленьким. Тот был роста небольшого, но красивый, смуглый, проворный, как белка. Он занимался всякими делами, даже часы чинил, а кроме того, его приставили охранять сосновую рощу. Но так как по ночам он не мог уходить из села, то определил сторожем моего мужа. Велел поставить для него эту хижину и положил ему хороший оклад. Это нас очень выручило, потому что мой Джулиано зарабатывал мало. Я забыла сказать, что он был лудильщиком. Целыми днями он бродил в поисках заработка, спрашивая, не нужно ли кому починить прохудившуюся кастрюлю или сковородку, но медной посуды становилось все меньше и меньше, все пользовались этой противной эмалированной! Правда, и она может прохудиться, но ее уж не починишь: олово на железе не держится.
Вот и стал Джулиано уходить на ночь сюда. Летом он иногда брал и меня с собой, но мне, сказать по правде, было здесь как-то боязно. Особенно в лунные ночи. Мне все чудилось, что кто-то пилит сосны и обрубает ветки.
«Ну, — думала я, — сейчас Джулиано проснется, возьмет ружье, и, если они не разбегутся, он убьет их». И я лежала не дыша, боясь его разбудить. Не хотела я, чтобы он сгубил свою душу из-за какой-то спиленной сосны. Хорошо еще, что он спал крепко.
— Он спал, — возобновила свой рассказ женщина после минутной паузы, во время которой она снова закрыла лицо руками. — Он спал, но его мучили кошмары. Всю ночь он вздыхал, ворочался, что-то бормотал во сне. А как-то раз вскочил и закричал как одержимый: «Да-да, если я застану их вместе, то убью обоих». Но потом очнулся и стал обнимать меня. Он весь дрожал и стучал зубами, как в лихорадке. И тут сказал мне, что он действительно болен, и уже давно. Его болезнью была ревность, он ревновал меня к своему брату Джулиано, думал, что тот ходит ко мне по ночам. Но муж так любил меня и был так добр, что ни разу не осмелился высказать мне свои подозрения. «Что ж, — говорю я, — тогда я буду приходить сюда каждую ночь, и тебе не о чем будет беспокоиться».
Некоторое время все шло хорошо, а когда наступили холода, Джулиано, который вроде бы совсем вылечился от своей болезни, сам велел мне оставаться на ночь в деревне.
Но в первое же утро он вернулся домой сам не свой: все ходил по комнате и, казалось, что-то вынюхивал, как пес. Тяжкий крест — ревность! Мне стало жаль бедного Джулиано, и я посоветовала ему бросить эту работу, но он был упрямый и самолюбивый и не послушался.
Пришла весна, а с весной ревность полностью завладела сердцем мужа. Он не знал покоя даже в те ночи, когда я приходила к нему в хижину. Я говорила ему: «Это ведьмы из сосновой рощи напустили на тебя порчу». Он и сам так думал и просил бога, чтобы тот избавил его от злого недуга.
Но в одну из июльских ночей случилась беда. Полная луна сияла на небе, и в хижине стояла такая жара, что трудно было дышать. Мне захотелось пить, и я спросила у Джулиано, который уже улегся, можно ли мне пойти к роднику. Он не ответил, но и не выразил никакого подозрения. И я вышла из дому. В лесу было светло, как днем.
И надо же такому случиться: у родника мне повстречался Джулиано Маленький, брат моего мужа! В этом, конечно, не было ничего плохого, так как Джулиано, который числился настоящим сторожем рощи, не только имел право, но и обязан был появляться там в любое время дня и ночи. Но тем не менее, зная ревнивый нрав моего мужа, я стала умолять его поскорее уйти. Едва мы успели перекинуться несколькими словами, как среди сосен мелькнула огромная черная тень.
Раздался выстрел, и Джулиано Маленький, раскинув руки, упал у моих ног, как мальчик, споткнувшийся на бегу. Я и сейчас еще вижу яркую вспышку выстрела и слышу грохот, который обрушился на мою голову, словно огромный топор. Я закричала: «Ты убил христианина, ты убил своего брата!» — и, обезумев от страха, бросилась бежать.
Я знала, что стрелял мой муж. Ведь это был он, та черная тень под сосной. От моего крика он очнулся, но не промолвил ни слова. Ничего не ответил он и на упреки, которыми я, не боясь уже за себя, с плачем осыпала его. «Что ты наделал, несчастный? — говорила я ему.— Как быть теперь? Только и остается отнести труп на берег, привязать камень на шею и бросить в море. Иначе не миновать тебе каторги, как не миновать ада после смерти».
А он все молчал. Он шел, понурив голову, и волочил ружье по земле, как будто у него не оставалось сил, чтобы держать его в руках. Придя сюда, я опустилась на землю — как раз вот на этом месте, где я сейчас сижу — и давай плакать и причитать. «Да, напилась я водички нынче ночью, — говорила я, — напилась я водички, ничего не скажешь!»
Но Джулиано и рта не раскрыл. Он вошел в хижину, затворил за собой дверь, и не успела я подняться, как снова раздался выстрел.
Он застрелился.
Женщина вся дрожала, вспоминая страшную ночь. Я сочувствовала ее горю, но понимала, что рассказ еще не окончен. И действительно, она продолжала свое повествование:
— А тот, брат его, вовсе не был убит. Он даже не был ранен! Услышав выстрел и сообразив, чем это ему грозит, он бросился на землю, притворяясь мертвым. Своим криком я спасла его.
Через два года мы поженились. Я родила троих детей. Но господь, всевидящий и всезнающий, покарал нас: они умирали один за другим, когда уже начинали говорить. А у Джулиано Маленького артрит сковал ноги: он не может двигаться. Он все еще работает часовщиком и сидит дома, окруженный со всех сторон часами. Целыми днями он разбирает, собирает их, подносит к уху, то и дело зовет меня:
— Роза, посмотри, который час!
Вот теперь рассказ и в самом деле подошел к концу. Но мне казалось, что чего-то здесь все лее не хватает.
— Роза, — сказала я женщине, называя ее просто по имени, как старую знакомую, — скажите мне правду. Ведь ваш первый муж ревновал вас не зря, не так ли?
И снова она, так ничего и не ответив, закрыла лицо руками. И в торжественной тишине вечера, среди сосен, которые пылали на красном закатном небе, как огромные праздничные факелы, опять раздался стон раненого дерева. Казалось, он доносится из хижины. А может, и в самом деле там плакала, жалуясь, чья-то душа, так и не нашедшая успокоения.
Кошелек
(Перевод В. Торпаковой)
Он только что кончил проповедь, этот толстый бородатый монах, и возвращался в монастырь. Уже вставала перед ним идущая вдоль монастырского сада стена, уже показались над ней белые облака цветущих груш и слив, безмолвно ронявших снежные свои лепестки на пустынный тротуар. А по другой стороне улицы, там, где жаркое, несмотря на вечерний час, солнце и легкий ветерок, еще пахнущий снегом, вели какую-то свою хитрую и чувственную игру, шла женщина. Она шла быстро, почти бежала, возбужденно размахивая руками; полы ее жакета, черные сверху и лиловые изнутри, вздымались и опускались, словно крылья.
Монах был в нескольких шагах от нее, когда заметил, что круглая сумочка, которая, как маятник, раскачивалась на руке женщины, разинула рот и, зевнув, выплюнула на землю красноватый кошелек.
Монах тоже разинул было рот, чтобы окликнуть и предупредить женщину, — она торопливо продолжала свой путь, — но, словно боясь испугать ее своим криком, неожиданным в тишине этой безлюдной улицы, не произнес ни слова. Потом он перешел дорогу и, нагнувшись, подобрал кошелек. Теплый, туго набитый, хотя и легкий, с плотно защелкнутым металлическим замочком, он лежал в его руке, благоухая мускусом и кожей. Этот сложный запах невольно вызывал представление о живой плоти, и кошелек показался монаху как бы частью тела этой женщины.
Уж не потому ли дьявол заставил монаха поскорее сунуть кошелек в рукав? Он так и подумал, как только осознал свой поступок, но уже в следующую минуту понял, что его мысль хотела утаить от самой себя истинные, низменные мотивы этого поступка: там, в кошельке, были чужие деньги, они-то его и соблазнили. И когда, подняв кошелек, монах снова распрямился, это был уже совсем другой человек.
Но едва он повернулся, чтобы снова перейти дорогу, совесть, покинувшая его на мгновение, вдруг неумолимо предстала перед ним в образе настоятеля, чье бледное лицо с окруженными тенью голубыми глазами смотрело на него из окна верхнего этажа.
Смертельный холод сковал все огромное тело монаха, сутана стала вдруг странно тяжелой, ему почудилось, что он вошел в воду и погружается в нее все глубже и глубже, — но ему и в голову не пришло, что он может еще нагнать женщину, вернуть ей кошелек.
