Ёсио Мори - Сокровенное желание
Кодза. Джон Кройслер.
Прочитав перевод, Коно отметил, что в основном он все понял верно.
Поблагодарив переводчика, Коно взял письмо и сложил оба листочка в конверт. Все это, видимо, нисколько не заинтересовало переводчика, потому что, холодно кивнув в ответ, он тут же взялся за другую работу.
Эта ночь прошла спокойно — после того как утренний выпуск ушел в набор, больше делать было нечего. По вопросу «заявления Болла» руководство газеты заняло выжидательную позицию. Коно закурил подаренные Кирком «Синтанджин». Вкус их напомнил ему японские сигареты «Хоуп».
И чего это понадобилось Кирку покупать в Сеуле, где полно американских сигарет, такую дрянь?… Коно сосредоточенно разглядывал фотографию Джона Кройслера, вспоминая строки его письма. Но мысли вновь и вновь возвращались к Кирку, вызывающему непонятную неприязнь.
Исиока и утром не появился в редакции.
Коно почему-то не мог поверить в подлинность письма, хотя никаких оснований для этого у него не было. Исиока несколько раз просил Коно показать письмо, но он отговаривался тем, что еще нет перевода. Спустя три дня, после обеда, когда Коно уезжал по заданию редакции, заведующему отделом позвонил Гарри. Он поинтересовался судьбой письма, но заведующий был не в курсе дела. Поэтому, когда Коно вернулся, начальник сделал ему выговор. Но Коно объяснил, что письмо адресовано лично ему и он хочет в нем разобраться, и добавил:
— Я сам потом все расскажу. И все же мне хотелось бы знать, а что вы думаете об этом Кирке? — Пять лет назад заведующий работал в другом отделе, но здесь же, в токийском отделении газеты, и Коно надеялся, что он должен знать Кирка.
— Звонил не Кирк, а Гарри, — отозвался тот.
Коно хотел было сказать, что Гарри и есть Кирк, но передумал. Он решил объяснить это, показав начальнику письмо.
Но Кирк больше не звонил, и разговора об этом не возникало.
Спустя неделю, утром, придя на работу, Коно увидел на своем столе письмо, написанное по-английски. Оно было отправлено из Кодзы и подписано Джоном Крокки. Распечатав конверт, он увидел замусоленный лист бумаги, торопливо исписанный карандашом, и фотографию размером с визитную карточку.
Коно взял ее в руки и вгляделся. Вне всякого сомнения, это была та же фотография Джона Кройслера, какую вручил ему Кирк.
— Вон оно что! — У Коно словно пелена спала с глаз. — Хорошо, что письмо дошло!
Теперь он знал, что предчувствие его не обмануло.
«Что ж я раньше не уличил его? — подумал Коно. — Хотя на каком основании…»
Вернувшись домой, он весь вечер просидел над переводом письма Джона Крокки, написанного детским почерком. И вот что он прочел:
Мы с тобой виделись только один раз, и я думаю, ты уже не помнишь меня. Но я не забыл, как ты меня спрашивал, почему я стал солдатом. Тогда я не ответил тебе. Теперь же хочу рассказать обо всем. Я решил сделать ставку на службу в армии. Знакомый парень сказал мне, что в армии все равны — и белые, и черные, что там не потеряешь работу, как какой-нибудь грузчик, и что платят там хорошо. Этот тип — гнусный обманщик. Какой может быть мир, какая свобода при расовой дискриминации? Ко мне пришла война. Мне говорят: «Поедешь во Вьетнам». А я не хочу. Я ненавижу белых, но я совсем не знаю вьетнамцев. Может быть, меня убьют. If anything should happen to me… А вдруг со мной это действительно случится, что будет с моими детьми? Я не хочу, чтобы мои дети проклинали своего отца. Когда ты будешь читать это письмо, я уже, наверное, буду во вьетнамских джунглях, может быть, даже мертв. Лучше сначала сойти с ума. Я должен был рассказать тебе вот о чем: когда я был в Дзама, то джипом сбил ребенка и никому об этом не сказал. Если бы это выплыло наружу, негру такое бы не сошло с рук. Но теперь я уже могу не скрывать. Я хочу, чтобы японцы меня простили. А если тот ребенок умер, что мне делать? Кажется, я уже схожу с ума… Прощай.
Кодза, 196… год, март.
Черный Джон.
Тосиюки Фую
Дырявый носок
Неужели и сегодня зря? Терзаясь мрачным предчувствием, я шел к станции подземки Синнакано, припадая на больную ногу.
В просвет между домами выглянуло солнце, и на мостовой протянулись тени спешащих на службу прохожих. Они обгоняли меня, втянув головы в воротники. Их всасывал вход в метро.
Вот уже месяц как я в Токио. Пустой месяц. За это время я двадцать один раз побывал в различных конторах по трудоустройству, шесть раз ходил по объявлению в газетах, но работу мне получить так и не удалось. Вчера, вернувшись домой после очередного неудачного похода, я обнаружил подсунутую под дверь открытку с приглашением в Бюро по трудоустройству в Икэбукуро. Хозяин квартиры — мой приятель — еще не вернулся, и я, присев за обеденный стол, почти два часа трудился над послужным списком и автобиографией, отвечая на десятки вопросов. Меня угнетало сознание того, что, сколько ни трудись над каждой фразой и иероглифом — все равно все будет впустую. Однако на сей раз у меня забрезжила смутная надежда: вызов из бюро я получал впервые.
Я уже потратил уйму времени на то, чтобы идиотски старательно заполнять эти анкеты. Если торопиться — больная рука выписывает такие знаки, что я и сам потом не могу ничего разобрать. Как-то раз еще в клинике Хансена[42] я, чтобы скрыть прошлое, придумал несуществующую фирму, довел ее до банкротства, а себе в послужной список внес фантастическую историю об увольнении. Но и этот нелегкий труд был возвращен, а надпись на полях гласила: «Не принят». Я расстался с клиникой, когда потерпела крах моя любовная история — девушка была медсестрой. Дошло до сватовства, но тут ее родственники единодушно и ожесточенно воспротивились: «Как! Отдать девушку замуж за человека, у которого нет жизненной силы и руки-ноги не действуют?!»
«Ну что же, вы еще увидите, я могу работать», — разозлился я. Несколько лет назад врач сказал, что я уже практически здоров, но пальцы на руках так и останутся скрюченными. Это последствия болезни, ее симптом. Левая ступня болталась, оттого что усохла нога, но после многочисленных операций ее все же удалось зафиксировать. А бесчисленные перерезания вен и онемение нервов привели к тому, что стоило мне надеть ботинки, как тут же возникала ранка. Дней пять назад на пятке образовалась ранка величиной с монетку в десять иен. Я наложил тоненькую повязку так, чтобы можно было надеть ботинок, но вчера, разуваясь, заметил, что бинт и носок пропитались черно-алой кровью. Она запеклась, и когда я с хрустом отдирал носок, из раны отвратительно пахнуло гниющей плотью. Болевые рецепторы на коже атрофировались, чувствительность притуплена, потому при ходьбе острой боли от ранки не было, но беспрерывно ныл здоровый нерв в глубине. Боль была тупой, гнетущей, точно ступню намертво зажали в тиски.
Щадя больную ногу, я шел медленно. По лестнице в метро спустился, держась за перила.
Если сделать пересадку в Синдзюку, получится гораздо быстрее, но я избрал кружной путь — лишь бы без пересадки. Меня пугало расстояние, которое придется пройти по переходу. И еще: если в Синнакано мне не достанется места на сиденье, то уж в Синдзюку-то, где сойдет много народу, я сяду наверняка. Больная нога вынуждала меня выгадывать, каким путем добраться до цели. В Бюро по трудоустройству в Икэбукуро я ехал уже в третий раз. Впервые я побывал там на другой же день после приезда в Токио. Начались новогодние праздники, и посетителей, пришедших устраиваться на работу, было немного, мало было в конторе и служащих.
Тогда я съездил напрасно, стол справок, куда надлежало обращаться новичкам, работал только с десятого. Было еще окошко «Прием инвалидов», туда мне и было нужно.
Во второй визит я умудрился поссориться с пожилым клерком, он занимался трудоустройством инвалидов. Над столом висела табличка с его фамилией и именем: Магоити Сайто. Обозначена была и должность. Даже не взглянув на мое заявление с просьбой подыскать работу, он начал расспрашивать о семейном положении, о том, что с руками и ногами. Я вынужден был солгать. Чтобы скрыть пребывание в клинике Хансена, мне приходилось врать, что на родине в деревне у меня есть и мать с отцом, и братья, и сестры, а увечье — это последствие детского паралича. Конечно, все это было шито белыми нитками.
— Если ваши родители живы, почему бы вам не жить с ними?
У Сайто была лысина, обрамленная редкими седыми волосами. Разговаривал он, глядя на меня сверху вниз — он был высокого роста, к тому же стол его стоял на возвышении.
— Или, например, разве это не счастье для вас — жить вместе с братом или сестрой?
Я молчал. Его слова не доходили до меня. Солгав, я терзался теперь угрызениями совести.
— Работать тяжело… Возвращайтесь-ка к родителям в провинцию, так оно будет лучше.
Я молчал. Сайто принялся увещевать меня как ребенка.
