Леонид Пасенюк - Съешьте сердце кита
— Капитаном сейнера он. Матвеев… Только я не дезертировать, мой срок кончился… А рыба, сами знаете, какая…
Затем пожилая работница попросила в связи с состоянием здоровья перевода на более легкую работу, на перчик.
— А сейчас вы разве не на перчике?
Стоять «на перчике» — значило выполнять самую легкую работу в цехе: посыпать сайру сверху перчиком, крошкой лаврового листа…
— Нет, я на баночке.
— Добро, мы вас переведем. На баночке действительно нужен кто-то помоложе, там успевай только поворачиваться.
Но любопытнее всего было в этом почти сыгранном, спевшемся хоре выступление довольно энергичной, чуточку нахальной девицы, требовавшей расчета, на что она не могла претендовать ни по какой статье: ни по срокам договора, ни по болезни, ни хотя бы по семейным обстоятельствам. Тем не менее девица, потрясая светло-пепельными редкого оттенка кудрями, настойчиво доказывала, что у нее больная мать (справки или заверенного врачом телеграфного вызова у нее, конечно, не было).
— У матери нервная система, понимаете вы или нет, что такое нервная система? — негодующе наскакивала она.
— А раньше, когда заключался договор, вы этого не знали? Насчет этой самой «нервной системы»?
— Нет, я ничего не знала, если бы знала, я бы не поехала. А теперь у нее нервная система, и я прошу расчет.
Директор попытался что-то втолковать ей: вскоре, мол, все разъедутся по домам, путина, так или иначе, к концу, лишний месяц даже на чьей-то нервной системе вряд ли отразится болезненно.
— Это вас, наверное, пустяковое землетрясение напугало — вот что было на днях, — осторожно предположил он.
Девица досадливо отмахнулась.
— Э, какое там землетрясение!..
Конечно, если бы она сама придумала этот резон, то и сыграла бы на нем, а теперь было уже поздно. Немного подумав, она отыскала еще одну причину, лишавшую ее на острове сна и покоя.
— И вообще, чтобы вы знали, жить тут невозможно, уже холода какие, замерзаем мы, печек в общежитии нет. Потом шнырят тут всякие в общежитиях, тапочки у меня стащили!
Директор посочувствовал не без иронии:
— Большая потеря. А кто, собственно, шнырит-то?
— Кто, кто!.. Известно. Мужской род…
— Ну что ж. Отправим пароход со студентами, перевезем вас в другое общежитие, которое получше. Чтобы с печками…
— Не нужно нас перевозить. Мы и пешка́ можем дойти, нам чтоб только печки были… — Но это уже, кажется, вступила в разговор — чтобы дуэтом — девушка с несколько другими мотивами, с несколько отличным от товаркиного темпераментом А то въеду отсюда и расчета мне вашего не нуясно, сяду и въеду. У вас вот ничего не болит, а мне здесь не климат, у меня голова болит и давление…
— «Сяду и въеду», — повторил директор, задумчиво глядя на молодую женщину. — Что ж, это серьезное предупреждение. Это, как пишут в иных дипломатических документах, первое серьезное предупреждение. Полагаю, что мы с вами тянуть резину не станем — извините мне этот недипломатический словарь — и до сотого предупреждения дело не дойдет. Обещаю вам, что вы уедете гораздо раньше.
А та, у матери которой «нервная система», выводила свое:
— Жить холодно, понимаете вы это?.. Понимаете вы, что тут песню поют: «Шикотан не Аргентина и не знойный Уругвай. Здесь такая холодина, хоть ложись и помирай». Это вам как?.. А еще мужской род шнырит…
Директор не имел права рассчитывать людей по таким голословным их заявлениям, иногда наивным, иногда попросту смешным. Путина все-таки еще продолжалась. Сайра поступала. Он трудно искал слова, которые и не обидели бы девушек и в то же время показали всю несостоятельность их притязаний.
Он пробормотал, выигрывая минуты:
— То, видите ли, плохо, что нет мужского рода, а то он прямо уже так и шнырит.
Он был терпелив. Другой на его месте, выслушав с десяток подобных «арий», взъерепенился и начал бы грохотать кулаком по столу. Но директор всякий раз старался кончить дело миром, и хотя не всякий раз, но часто ему это удавалось.
— А вообще, — вдруг уже в голос заголосила девушка — прямая наследница маминой неблагополучной «нервной системы», — я вам не протоплазма какая-нибудь сырая, Я человек такой: вы ко мне не прикасайтесь, а войдите в мое положение, чтобы я могла…
И впервые директор проговорил резко:
— Не хочу я входить в ваше положение! Нет у меня такого желания. Не тот случай. Договор у вас на руках, сроки в нем указаны, сами вы живы-здоровы — извольте работать. И, кстати, не мешайте работать другим. Все. Разговор с вами окончен. Что там у вас, Петрова?
Но с Петровой разговор не состоялся.
В кабинет стремительно вошла фельдшерица местной больницы и сказала, еще не отдышавшись:
— Филипп Иванович, извините, пожалуйста, но у меня к вам срочное дело: может погибнуть человек. Помогите.
— Какой человек? Какая нужна помощь?
— Нужно отвезти на Кунашир, в райбольницу, Жанну Вертипорох.
— Жанну Вертипорох?.. Какую Жанну Вертипорох?.. Ту самую, злостную прогульщицу?!
Фельдшерица сухо поджала губы.
— Этого я не знаю. Сейчас она больна.
— А что еще с ней?
Фельдшерица наклонилась над столом, шепнула одно только слово.
— Гм… — Директор тоже понизил голос: — Новое дело. Как же это вы напортачили с ней?
— Филипп Иванович! — оскорбленно воскликнула женщина. — Можно все-таки выбирать выражения. — И опять наклонясь: — Она сама…
Директор расстроенно замахал руками, встал» подошел к окну.
— А вы тут сами, на месте, разве не в состоянии привести ее в чувство?
— Нет, уже поздно. Ее нужно в районную больницу.
— «Пассажир» не ходит, машина в ремонте.
— А если на каком-нибудь рыбацком сейнере?
— Над сейнерами я не властен. Им нужно план выполнять, а не… а не таких вот развозит по больницам.
— Она умереть может…
Директор вернулся к столу.
— Ладно. Приема сегодня не будет. Завтра, как всегда, от четырех до пяти. Пойдем в диспетчерскую, может, устроим эту Жанну на какое судно, чтобы с заходом в Южно-Курильск.
Уже в дверях, пропуская вперед девушку с «нервной системой», он сказал ей не без раздражения:
— Так вот: насчет того, протоплазма вы или нет, не берусь судить, вам это виднее. А мужчины в общежитиях действительно «шнырят» — это я уже понял.
…На улице Надя спросила:
— Слышали?
— Речи ваших девчонок, что ли?..
— Да нет. Насчет Жанны Вертипорох.
— Краем уха. Вы же все, как сороки, сразу застрекотали в коридоре.
— Вот уж точно на этой Жанне минусов негде ставить. Вся отрицательная.
— Ну уж, — усомнился я не очень активно. — А вы бы немного пораньше к ней присмотрелись,, когда, может, она еще не была сплошь такой отрицательной. Вот и получилось, что минусов накопилась некая критическая масса. Вот вам теперь и трах-бах!
— Не сообразили, — искренне погоревала вместе со мной Надя. — Да и разве обо всех все знаешь, все упомнишь? Мы же тут не какие-нибудь штатные, мы работаем на сайре, как волы. Придешь с работы — земли под собой не чуешь. Да еще плюс ко всему начались занятия в вечерней школе…
Я посмотрел на нее сверху вниз — на маленькую такую и неказистую. И ничего не стал более говорить. Она, эта Надя, и впрямь не семи пядей во лбу. Не разорваться же ей…
— Куда вы сейчас? — спросила она.
— А туда, — махнул я рукой, — наверное, туда… Ладя поняла.
— Ну пойдем, — сказала она покорно. — Раз нужно. Она вообще-то очень такая симпатичная, могла бы стать хоть кем, хоть актрисой. Вы ее видели?..
— Видел.
ДЕВКА СОВСЕМ БЕЗ ПОНЯТИЯ
Я и сам не понимал, каким образом очутился в этой комнате. Кажется, меня попросили помочь вынести Жанну к машине. Но не было пока носилок. Побежали искать санитарные носилки.
А я так и остался стоять здесь, растерянно оглядываясь, ища взглядом Надю, которая куда-то запропала в сутолоке.
По-прежнему флагом капитуляции — на этот раз безоговорочной — свисал из выбитой форточки край полотенца с чем там, с дракончиками, что ли?.. По-прежнему висела в изголовье Лидки-ученицы еловая шишечка на резинке — для забавы и отвлечения. Только самой Лидки не было — верно, работала. На старом месте стояли и электроплитка со сковородкой, только не видно было на ней малокровных блинчиков.
Что было не по-прежнему, что резало глаза нестерпимо, так это белое лицо Жанны, слипшиеся от пота пряди волос, искусанные губы с нелепо размазанной помадой. Чтобы не смотреть на нее, я вышел в коридор.
А здесь уже столпились, уже судачили девушки, многоопытные девушки, которым казалось, что они знают все и которые еще решительно ничего не знали, для которых все было тайна, что связано с мужчиной, с рождением ребенка, с муками женщины, с ее горестными слезами и влюбленным смехом.
