Юрий Дружков - Кто по тебе плачет
Голосом, остуженным бессонницей тихо убеждал он меня.
— Вы упрямо хотели сохранить в себе ощущение, что все, как прежде. Мир никуда не делся, не сгинул, не пропал, а вы живете всеми его болячками. Воспоминания необходимы вам для равновесия, для избавления себя от пустоты, необходимы как все деловые заботы, ваши надежды, ваши устремления. В каждой мелочи вы тянулись к видимости крепкой связи, неразделимости с миром. А утоления для вас не было ни в чем. Ни в делах, ни в самой памяти. Очевидно и быть не могло. Если жизнь лишь на экране да в памяти. Когда и сама память под угрозой… В руках оставались как бы одни осколки, обрывки, фрагменты самой жизни… Ее не заменить, пустоты не заполнить никому, кто бы в этом очаге ни уцелел. В пустоте самые добрые всходы зачахнут…
На мгновенье он прислушался к тому, как звучала рация, машинально закрыл тетрадь.
— Но посмотрим дальше… В мирке есть все, что хотите, чего и на вольном свете не всегда бывает. Почти, как в доброй сказке, старинной детской сказке. Живи себе, казалось, не тужи. Отдыхай, наконец, от нехваток не очень организованного мира. Пользуйся вдосталь, наслаждайся, утоляй. Но вы, с милой вашей спутницей, почему-то комплексуете. Рветесь, так или иначе, из этого мирка. Но куда? Снова к ним. К разным, трудным, иногда очень сложным, неустроенным людям. Сложности вас перестали пугать? Или не можете вы без них, без людей? Даже в раю не сможете? Как бы трудно с ними ни было…
Он замолчал, довольно долго о чем-то размышляя. Не выключенная рация тихонько звучала, маня, притягивая к себе, дальними голосами тех самых людей, о которых он словно и говорил.
— В мирке приходит к вам, — помедлил, — самое человечное… Тоже не приносит, извините, живой радости… Вы храните ее, вы боитесь, как бы этот мирок не позволил вам окунуться в простенький откровенный цинизм… И большой мир не безгрешен. А вы, при всем видимом душевном и прочем благополучии, которое можете сами уберечь от всякой грязи, так и рветесь к нему, к миру, к его сложностям… Не потому ли, что среди людей сама нежность, сама любовь делается живой, какой бы трудной она ни была?…
— Вам так видится?
— Не иначе.
— Грустно.
— Грусть не самое большое зло. Бывает хуже.
— Например?
— Когда все до лампочки…
Мне стало тоскливо от его слов. Очень хотелось подняться и прервать на этом беседу.
— Потом, — услышал я, — простите меня великодушно, я читаю: вы ждете ребенка… Но ваша откровенность именно здесь наиболее грустна и горька… Почему?… Вы и сами, конечно, понимаете. Не будет у этой радости будущего. Без людей, без нашего земного мира. Даже великие необоримые силы, вроде отцовской нежности, не заменят его, не спасут от глухоты отторжения…
Мы с минуту не говорили ни слова.
— Так все мрачно? — то ли спросил, то ли возразил я. — Ни огонька, ни света?…
— Ну, полно, далеко не мрачно. Если видеть между строк… Вон, мальчонка ваш, то в одном санатории мелькнет, у речки, то на пляже, у моря… И света много, и тепла. Я вам потом и про них, если сумею, скажу.
— Не хочется оставлять вам тетради, — как бы извинился перед ним я.
— Не убедил, моя слабость… Верну их вам тут же. Они ваши. Я бы тоже, наверное, не дал свои. Но ведь я лишь прошу оставить их мне хотя бы на время. Думается, вы догадались почему. Я предъявлю их как записки участника-исследователя некой научной экспедиции. — Он улыбнулся второй за все время нашего знакомства раз. — Как документ, определяющий бесполезность продолжения опыта в прежнем виде… Нет и не может быть очага выживания, если в нем не выживет все человеческое, все доброе, умное, все без чего мы не умеем дышать и мыслить. — Голос окреп у него. — То, что я, при всем желании не могу спрятать ни в какие сундуки, ни в кассеты, ни в пленки. То, что не мыслимо без людей, без общения с ними, и человек не мыслим без них. Он открыл тетрадь.
— Пусть мои коллеги услышат, увидят вас на этих страницах… Да что они? Хотел бы, хочу, не скрою, чтобы это прочли обыкновенные люди, женщины, мужчины. От которых мир наш в конечном итоге зависит… Вы только прикоснулись к возможной беде, вам стало не по себе. Холодно, жутковато. Утрата человеческого, даже в малой степени, большая утрата. Вот и нужно поколебать всех, кем владеет беспечность и равнодушие. Нужно прикосновение. Понятное для каждого. Не с глобальных высот, а с очень близкого… Прикосновение книгой… Надеюсь уговорить на книгу.
— Для книги нужен герой. Не такие скучные люди, как мы.
— Вы неисправимы, — качнул он обнаженным теменем. — Вам уже намекали, что кто-то хочет выглядеть красивым? Не правда ли?
— А почему я должен себя выставлять на потеху? И ни в чем невиновную женщину? Сами придумали из ничего беду и путного не совершили. Как мыши при складе ели, пили. Ну, строили что-то, ковыряли землю, вспоминали не очень веселое… Но она ведь не такая. Не могу показывать ее неувлекательной… Дневник одно, книга — другое… Сочиняют их, украшают… Я не фантазировал.
— Потому и прошу… Мне кажется, вы могли, шутя, насочинять, что другим и не снилось… Но лесных пожаров не хочу, не поверю, а приключения мысли есть. Их не сочинишь. Движение души не сочинишь. Мне обыкновенный человек нужен, самый обыкновенный, земной. Для всех понятный. Для всех. И нашим и не нашим. До них не дойдут книги-лозунги, не дойдут герои-лозунги. Уклад мыслей не тот… И лозунги проникновенны только на баррикадах. Не ко времени — легко истираются…
— Даже при моем согласии, надо будет многое вынуть.
— Не вижу. Честно говоря, не знаю, какие страницы отбросить. Не приемлю от вас утраты обыкновенности. Ни в чем… Давайте сделаем так: вы называйте их, а я, как могу, в меру моих нелитературных способностей, упираться буду, оберегать от виновника. Сумею — ладно. Если не выйдет, ну что же делать.
— Неужели непонятно?
— Хотите сказать: интим не разбазаривают?
Я кивнул.
— Давайте будем бережны к интиму. Придумаем псевдоним. А?… Назовем все это сказкой, фантастикой, грустной шуткой? Снимем важные для вас имена, фамилии. Так сделаем, что кто-нибудь и усомнится: а правда ли все это?…
— И скажут вам: интимное для занимательности накатал. Женщину свою обнародовать не пожалел.
— Вы что, серьезно? Для завлекательности? Думаете, в наше время такой уж очень прямой откровенности, можно кого-либо взволновать словесным описанием интима? Да ерунда! Никого. Ни одной души. Начиная едва ли не с восьмиклассников… Того и гляди, сексологию станут им преподавать… Картины, может быть, еще волнуют, экран… Делает потихоньку слизняков, пресных и равнодушных. А вы… Если ваше…
Он явно подыскивал дипломатичные, слова, но какие тут могут быть… — Если ваше неравнодушие не осталось евангелическим… Я говорил… Доходит земное… горькое… задевает и ранит… Одна благость никого еще ни в чем не убедила… Оставьте женщину, какой была. Ведь она увлекательна, как человек увлекательна. Простым глазом видно.
— Даже без приключений?
— А что, нельзя без них?
— Книге, наверное, нет, — предположил я. — Читать не будут.
— Не пугайте… Знаю один современный роман. Этакий сериал. Что ни типаж, то сгусток стрессовых ситуаций. Переплетенья между ними сгущенные, стрессовые. Но вот беда, мной, обыкновенным читателем вдруг тоже овладела стрессовая усталость от всего этого пережима, когда для завлекательности железнодорожные стрелки, не знаю ради чего, отогревают лютой зимой не костерком хотя бы, а собственным телом. Чью-то служебную глупость пригрел-отогрел… Героика наизнанку… Ощущение где-то уже давно и лучше использованной крупноблочности… Меняй блоки, переставляй стрессы с места на место — ничего не изменится, не потеряется и не прибавится… Беспредельная выносливость подается как неизменная постоянная величина, за которой можно спрятать любое разгильдяйство.
— Но там профессиональный писатель. Ему видней.
— А мне что? Пускай себе важно стоит на полке, хоть золотом тисненный. Из блоков душу не сделаешь… Рельсу телом отогревать — это, пожалуйста, ходко, броско. Сочинить произведение под названием борщ для ближнего своего — не увлекательно, буднично и мелко… Но борщом пожалеть можно человека, обласкать, утешить. А рельсой как утешить?… Вот и подумай, где свет и тепло?… В людском общении? В привязанности нашей? В доброте? В человечности? В отклике на малейшее движение души? В понимании одним другого? С полувзгляда, с полуслова?
Спрашивал он как бы сам себя, не ожидая моего ответа.
— Немыслимые редкости в наши дни. Такие великие будничные редкости, — подвел он черту. — Как много мы даем новых определений современникам нашим… Он и динамичный, реактивный, целеустремленный, хваткий, предприимчивый… Но о ком сказали мы однажды — милосердный, человечный?… Стесняемся или некого? Или не умеем видеть и слышать?… Удивлялся гений один из прошлого… Если бы люди на свое здоровье, на продление жизни потратили столько же сил и тысячелетий, как на приобретение, на стяжательство, на барахло, на карьеру — мы давно уже были бессмертны… Здоровье как нечто само собой разумеемое, пока есть. Оно дается даром. А все остальное нужно доставать, брать, хватать, искать, отнимать, воевать… Уже увлекательно… Здоровье невидимо, как воздух, и буднично, как воздух. До роковой минуты. Когда бесполезно кричать от ужаса и боли…
