Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)
– Дитя мое, – обращался он к Стефке, – ты не представляешь, что принесла! Сядь-ка. Послушай…
Стефка нервно посматривала на часы, морщила носик и покорно пристраивалась на самом краю стариковской постели, всем видом давая понять, что времени у нее в обрез. Но Альфреда это не беспокоило. Картинным движением он забрасывал полу халата на плечо, словно бы это был плащ Дон Жуана или тога римского императора, и обращался к Стефке таким патетическим тоном, как будто выступал перед целой аудиторией.
– Ab ovo! Ab ovo! От начала, то есть от яйца! Так говорили латиняне. Семь тысячелетий назад наши пращуры ломали голову над тем, откуда появилась жизнь на Земле, как возникли вода, трава, небо, горы, леса и моря, звери и птицы. О, они имели потрясающую фантазию и воображение. Они искали аналогии. И кто-то (хотел бы я знать, кто именно!) заметил, что из этого небольшого неодухотворенного предмета, – «пергюнт» крутил яйцо на ладони перед Стефкиным носом, – рождается живое существо! Вот они и решили, что все, что существует вокруг, вышло из такого же яйца. Только очень-очень большого. А теперь обратимся к Древнему Египту…
«О Господи…» – вздыхала Стефка.
– Там, на знойных берегах Нила, – продолжал Альфред Викторович, – существует легенда про большую огненную птицу Вену, которая снесла огромное золотое яйцо, и когда оно раскололось – все и возникло! Египтяне до сих пор поклоняются этой птице. И почитают яйцо как священную реликвию. Похожая история есть и в китайской мифологии… А обрати-ка внимание на наши земли! Курочка Ряба! Ты слышала эту сказку, дитя мое?
Стефка утвердительно кивала головой и снова посматривала на часы.
– Но думала ли ты о том, что черная курочка с белыми пятнышками – символ ночного неба?! Она снесла яйцо!!! Золотое яйцо – символ жизни!
– Да, помню, – вяло откликалась Стефка. – «Дед бил-бил – не разбил, Баба била-била – не разбила…»
– А почему так, дитя мое, почему так?..
Стефка пожимала плечами. И Альфред Викторович удовлетворенно потирал ладони.
– Потому что все должно произойти в свое время! Вселенная должна была дозреть, как плод. Ничего не надо разбивать, дитя мое! Не нужно никакого насилия! Когда плод дозревает – он раскалывается сам! Маленькая мышка – символ природы. Хватило лишь незначительного движения ее хвостика. Всему свое время. Всему свое время… Яйцо – ничто, из которого рождается все! Разве это не гениально?
Стефка слышала эту тираду в разных интерпретациях сотни раз. Слушала, нервничала, подхватывалась, бежала дальше. Но сегодня слова Пергюнта подтвердили теорию, которая возникла в ее голове. И это было удивительно. Ведь Стефка и сама недавно почувствовала, как в ней, словно то яйцо, раскололся орешек. И раскололся именно тогда, когда «дозрел».
– Вижу, ты меня поняла, дитя мое! – рассмеялся Альфред Викторович.
– Я поняла, – серьезно ответила Стефка, и ей вдруг стало ужасно стыдно за то, что она нагревает яйцо в стакане. Даже на щеках проступил румянец.
– Теперь иди! – патетически промолвил оперный бас. – Я должен это выпить наедине. Как чашу Грааля…
Стефка знала, что когда придет в следующий раз, на подоконнике в лужице засохшего белка будет привычно лежать скорлупа. Но на этот раз она уберет все это без отвращения. Просто сделает свое дело. И еще она решила больше не хитрить со стариком, а пойти в село, договориться с какой-нибудь хозяйкой о настоящем свежем яйце…
Альфред продержал ее больше получаса. Собственно говоря, Стефка никуда не спешила. Просто ей хотелось поскорее обойти все комнаты, помочь тем, кто нуждался в помощи, разбудить к завтраку тех, кто еще не проснулся, проследить, выпиты ли таблетки и капли, принести графины с водой, полить цветы. После этого она обычно устраивалась в нижней комнате для персонала и читала книжку, пока кто-нибудь из жителей не нажимал кнопку вызова.
Книжку ей удавалось читать урывками – престарелые «звезды» звонили беспрерывно. Чаще всего она делала вид, что не слышит, надеясь на их склероз.
Итак, Стефка вышла от Пергюнта в семь. Прошла коридором и остановилась у окна, где стояла большая банка из-под «Нескафе», забитая окурками. Вначале курить в помещении строго запрещалось, но потом курильщики устроили Директору «избиение младенцев» – в основном из-за того, что большинство актеров, даже те, что давно дышали на ладан, дымили как паровозы. Одним словом – богема!
Стефка забыла купить сигареты и поэтому осторожно, двумя пальцами, влезла в банку и вытащила оттуда более-менее пристойный окурок. «Плевать!» – подумала она и клацнула зажигалкой. На вкус бычок был омерзительным. В последнее время она начала много курить, особенно дома. Сидела у окна, смотрела на скучный однообразный пейзаж и дымила, думая о том, что, может быть, ей удастся умереть от рака легких – и как можно быстрее…
Итак, Стефка затянулась противным дымом и посмотрела в окно. И замерла. Еще никогда она не видела подобной красоты! Но удивила ее не сама красота насыщенной красками осени, а то, что она раньше ее не замечала! Желтые и красные – нереальные, инопланетные! – деревья в своей последней отчаянной попытке сохранить это буйство красок плотно прижимались друг к другу, создавая своими кронами насыщенное, словно написанное маслом, полотно. Ветер колыхал эту насыщенную, густую, как смолу, массу, и все перемешивалось, сдвигалось, а на красном фоне листвы проступали желтые или зеленые мазки. Складывалось впечатление, что тысячи сумасшедших невидимых художников выплескивали в воздух краску прямо из ведер, и она застывала, принимая контуры деревьев и бурых дорожек между ними.
Она не могла оторвать глаз от их работы, от пейзажа за окном, она жила в нем ровно столько, сколько дымился ее бычок… И за эти минуты все краски, которые она видела, впитались в нее настолько, что, казалось, все ее внутренности стали такими же разноцветными – сердце, печень, легкие, сосуды… Нет, не так. Это было больше, чем ощущение: она увидела себя – такой, какою была изнутри. Нет, больше: там, за окном, во всей роскоши своего существа раскинулась она сама – разноцветная Стефка, вспоротая острым ножом, как консервная банка. Вывернутая, как перчатка…
* * *Пергюнт Альфред пил фальшивое яйцо, как «чашу Грааля». Осень медленно накатывалась на пригород. А Стефке нужно было сделать свой ежеутренний обход. Она бросила бычок в банку и пригладила волосы.
Нелегкое испытание – заходить к той, которая всегда сидела у окна в своем облезлом кресле-качалке. Качалка была похожа на израненного в боях генерала. На ней ни одного живого места – все в почерневших бинтах, изоляционной ленте. Но даже в таком неприглядном виде понятно: настоящий генерал, а не простой рядовой!
Та, которую тут называли пани Полина, сидела в нем спозаранку, и Стефке казалось, что она вообще никогда не ложится. Ведь даже уходя с работы домой поздно вечером, девушка видела в окне второго этажа этот неподвижный силуэт.
Пани Полина одновременно привлекала и отпугивала ее. Производя всяческие манипуляции в ее комнате, подметая полы и смахивая пыль, Стефка с любопытством посматривала на старуху и сразу же отводила взгляд, ибо натыкалась на встречный – острый и пронзительный. Эта женщина почему-то напоминала ей любимую актрису Аллу Демидову – такие же тонкие, сжатые губы, застывшие в иронической улыбке, высокий лоб, тонкая переносица… Ее голоса она почти никогда не слышала. Но была уверена, что в нем отсутствуют капризные интонации. Она даже представляла, как эта женщина могла бы читать стихи, избегая фальшивых интонаций и подвываний – всего того, что называется «школой». Однажды Стефка слышала, как Демидова читает ахматовский «Реквием» – без искусственного надрыва, одними нервами, без всякого фальшивого артистизма. Так, как он и был написан. Наверное, эта пожилая худощавая женщина была такой же – комком нервов и… возможно, сосудом с цианистым калием. По крайней мере, похоже…
Стефке ужасно захотелось обратиться к ней, но как это сделать, она не знала. С другими было проще: они сами заговаривали, по сто раз пересказывали одно и то же. А эта всегда молчала, намекая, что присутствие постороннего в ее комнате – нежелательно. Стефка старательно вытирала пыль на трельяже и посматривала на фотографии, висящие на стене. На одной – юный красавец в гриме Гамлета, на другой – мужчина во фраке с галстуком-бабочкой и моноклем в левом глазу, на третьей, самой маленькой, помятой – женщина… Фотокарточка желтая, потрескавшаяся, выгоревшая на солнце. Стефка решилась присмотреться повнимательней. Женщина на фотографии была светловолосой, с элегантной «холодной завивкой», в крошечной кокетливой шляпке с вуалькой, прикрывающей глаза. Она напоминала ангелочка с картины средневекового художника. Большой чувственный рот, взгляд из-под сеточки в «мушках» – с выражением детского удивления, приятная округлость обнаженных, прикрытых меховой горжеткой, плеч. Стефка бросила выразивший сомнение взгляд на сидящую у окна и снова посмотрела на фото. Ничего похожего! Даже если она сильно усохла – глаза и губы не могли так сильно измениться! И вообще, подумала Стефка, эта не могла быть такой ангелоподобной сахарной блондинкой – явно не ее стиль.
