Меир Шалев - В доме своем в пустыне
На обратном пути со скважин, что в вади Арава, я иногда сворачиваю в одно из небольших боковых ущелий, останавливаю пикап и иду пешком по мягким мергелевым холмам. Земля здесь рассыпчатая и беззвучная, крошится и сминается под моими рабочими ботинками и окрашивает их чуть заметной липкой белизной.
Между холмами расстилаются маленькие светлые проемы тишины. Там и сям виднеются натеки проступившей соли. По краям их растет всякая трава, а порой — тростники и высокие зеленые стебли. Здесь я ложусь на спину, закрываю глаза и подставляю уши тишине.
Мягкий и податливый, мергель принимает форму моего тела, и мозг, который не в силах больше выносить пустоту и скудость впечатлений, впадает в растерянность. Лежание он толкует как парение, тишина пустыни кажется ему своего рода шумом, а шелест тростника становится разновидностью тишины.
Нет звука приятнее слуху, чем абсолютное беззвучие пустыни. С самого начала оно окутывает меня, как полотнище, как та старая и мягкая простыня, которой Черная Тетя укрывала меня в летние ночи: укроет-взмахнет, подымет-опустит. Не Бабушкина мокрая простыня для хамсина, распространяющая прохладу, и не обеих Тёть простыня для «стрижки сквозь пальцы», которая покалывает кожу, а та — простыня порхающая, простыня взлетающая, которую Черная Тетя то взвивает, то опускает, то опускает, то взвивает, в протяжных, скользящих по коже, лижущих прикосновеньях улыбки, и ветерка, и легкой ткани.
«Приятно, Рафаэль? Правда, приятно?» Она стоит у моей кровати, голая и черная, распахнув крылья. Ее лица я не вижу, потому что с каждым взмахом простыни оно исчезает, а при каждом ее опускании мне заслоняет глаза. Но кипу волос, сверкающую черным пламенем в конце каждого взмаха, я вижу, и улыбку ее я чувствую, и шалфей ее запаха я обоняю, и хриплость ее голоса я слышу: «Приятно, Рафаэль? Правда, приятно?» Взмахни, и погладь, и накрой, и взмахни, и прикосновения большого полотняного крыла то затемняют, то освещают полуприкрытость моих ресниц.
Так я помню, так с детства. И каждый раз, когда я видел, или обонял, или пробовал что-нибудь, и знал, что запомню, я понимал также, что это знак взросления. Не те «признаки», о которых говорила Мать, не «признаки и приметы взрослого парня», а вот это, и это, и это, и это — прикосновение, краски, мелодии запахов.
Добрый, приятный запах подымается от длинных, острых листьев, разносится вокруг и смешивается с горьковатым паром воды, точно запах давней картинки: четыре циновки из свежего тростника, четыре лежащие женщины. Ступни моих ног на мягкой плоти ваших спин, ваши блаженные постанывания, узор плетения циновки — белым, и фиолетовым, и розовеющим тиснением на вашей коже.
ТРИ СМЕРТИТри смерти наших мужчин были упомянуты в газетах. Один был убит в своем собственном огороде и удостоился газетного упоминания, поскольку умудрился погибнуть от «кротовой пушки», которую он сам же и соорудил. Возможно, я уже упоминал о смерти этого родственника, но даже если так, я, пожалуй, все-таки вернусь и расскажу о ней, чтобы не прерывать связь моих мыслей. Земледельцем он был и вышел на смертный бой с одним кротом, который портил его огород. Он раскопал самый свежий бугор в огороде, вскрыл там кротовый ход и установил в нем свою пушку. «Кротовая пушка» представляла собой весьма простое и хитроумное орудие уничтожения, главной частью которого был короткий отрезок полудюймовой трубы, служившей стволом для одиночного патрона охотничьего ружья. Позади ствола устанавливался примитивный боек, который представлял собой попросту обыкновенный гвоздь, злонамеренный, взведенный и удерживаемый на месте только пружиной и предохранителем. А впереди ствола выступал металлический язычок, которая служил спусковым крючком.
Земледельцы устанавливали такой ствол внутри небольшого раскопа, обнажавшего вход в проделанный кротом туннель, и клали рядом надрезанную, резко пахнущую луковицу. Крот торопливо устремлялся к луковице и в слепоте своей нащупывал и толкал металлический язычок, освобождал боек из предохранителя и выстреливал себе в голову, оставляя на месте происшествия лишь несколько красных, быстро стынущих комочков мяса и липкие клочки шерсти. Всего миг назад он сверкал, как черное пламя, и вот он уже тускнеет и гаснет.
Всякий раз, когда Большая Женщина рассказывает мне эту историю, Черная Тетя замечает, что нужно говорить не «крот», а «слепыш», но я люблю слово «крот» и размышляю над тем, что этот крот, подобно Дедушке Рафаэлю, тоже покончил с собой. Правда, это кротовое самоубийство, поскольку в нем нет ничего сознательного и заранее запланированного, ставит серьезный вопрос о его истинной природе. Но, несмотря на древний спор между намерением и поступком, нельзя отрицать того факта, что этот крот действительно выстрелил в себя сам.
Наш родственник установил пушку, а затем отправился в свой грейпфрутовый сад, побелил там стволы и с наступлением темноты направился домой. Поскольку у дорог есть собственная логика и собственная память и они не раз соблазняют шагающих по ним, подобно тому, как высохшие русла навязывают свои маршруты потокам наводнений, этот дядя вернулся по своим же следам, вступил в раскоп у норы крота и угодил в ловушку, которую соорудил для своего врага.
Металлические осколки раздробили его ступню, и к тому времени, когда он снова пришел в сознание, он был уже очень слаб из-за потери крови. «С трудом-с трудом» — Бабушка произносила эти слова со вздохом, очень похожим на стоны ее запора, те стоны, в которых муки разочарования сливаются с радостью успеха, — «с трудом-с трудом» он прополз по бороздам, оставляя за собою следы крови и обрывки стенаний, и наутро умер, как верный пес, на пороге своего дома. «Счастливый от сознания, что утром жена выйдет из дома и увидит, что он вел себя, как мужчина», — как сказала ты, сестричка.
Другой наш родственник был убит во время военно-воздушного парада. «Пайпер» упал на него с неба, когда он сидел среди публики с поднятыми вверх глазами, ожидая и зная. Бабушка, которая тоже знала, что авария произошла только из-за него, говорила, что ей жалко тех бедняг, которые не принадлежали к нашей семье, но сидели рядом и погибли без всякой на то причины.
А третьей смертью была смерть нашего английского дяди, Эдуарда, который погиб во время «баруда», и теперь пришло время припомнить и эту смерть.
Было воскресенье. Дядя Эдуард и Рыжая Тетя не работали в этот день и решили, по своему обыкновению, погулять по Иерусалиму. Она сказала, что хотела бы сходить в Бейт а-Керем. Они припарковали свой «остин» возле училища, где за год или два до этого училась моя Мать, и отправились в путь.
Вначале они спустились между маленькими каменными домами к улице Хе-Халуц, а потом стали подниматься к южным окраинам района. Рука об руку шли они, несмотря на пылающее лето, потому что Рыжая Тетя — так, во всяком случае, говорила ее черная невестка — хотела показать всем, что у англичан никогда не потеют руки.
Рыжая Тетя улыбнулась: «Как приятно, что в воскресенье все работают[109], а у нас выходной», — сказала она, и тут же, как будто в доказательство ее слов, над кварталом разнеслись крики: «Баруд! Баруд! Баруд!» — и строительные рабочие стали прогонять прохожих с дороги, воспитательницы торопливо повели своих детишек в помещение детского сада, люди побежали прятаться по подъездам, а в домах все начали открывать окна, чтобы воздушная волна не выдавила стекол.
Рыжая Тетя и Эдуард уже были далеко оттуда и сидели на одном из камней скалистого склона, где сегодня возвышаются большие жилые дома района Яфе-Ноф. Они слышали крики, но не обращали внимания на происходящее, пока не раздался сам взрыв. Из-за дальности они увидели поднявшуюся в воздух стену обломков и пыли еще до того, как услышали его глухой звук.
Словно сухой тихий дождь, падал на землю щебень. То тут, то там слышался более тяжелый удар каменного обломка. А когда пыль осела, и все вышли из своих нор и убежищ, и улица вернулась к обычной жизни, Дядя Эдуард улыбнулся Рыжей Тете и сказал: «Баруд» — со своим смешным английским акцентом, с английским «R» и протяжным «OU», и в это самое мгновенье какое-то беззвучное пятно мелькнуло в воздухе, послышался удар, и рот Нашего Эдуарда широко раскрылся, так что маленькое отверстие «OU» превратилось в глубокую пещеру боли и изумления, руки его раскинулись, и он упал на землю.
Последний камень «баруда», тот, что взлетает выше всех других и падает последним, когда все уже думают, что вот, всё кончено, и выходят из своих укрытий, ударил ему в висок и выплеснул его мозг на землю. Белая крыса — красные пятна на белизне шерсти — спрыгнула с его плеча даже раньше, чем он коснулся земли, и исчезла.
Тетя закричала: «Он умер! Он умер! Он умер!» Люди начали сбегаться и собираться вокруг, и, когда бледный Авраам приковылял со строительной площадки, опираясь на свою баламину, Рыжая Тетя набросилась на него с жуткой ненавистью. Она била его кулаками, царапала и визжала, а Авраам, упав на колени, свернулся, окаменел и только выстанывал раз за разом: «Это был несчастный случай». Под конец ее крики превратились во всхлипы, а удары в жалкие тычки, и она позволила людям поднять ее с того места, где упал ее муж, и смотрела, будто в недоумении, на двух рабочих, которые пришли и погрузили его тело на тачку, и тогда Авраам поспешил на середину улицы, остановил там чью-то машину и отвез ее в дом моих родителей.
