Юли Цее - Темная материя
— Что?
— Когда я рассказал по телефону про Даббелинга — что ты тогда ответил?
— Вот так, — говорит Оскар.
— Этим «вот так» я живу уже сорок восемь часов.
Оскар пожимает его руку:
— Ты из-за этого приехал?
Себастьян не отвечает. Он оборачивается, не вставая, и оглядывает помещение.
— Я навел справки, — говорит Оскар. — Это называется «поступок, совершенный не по своей воле, а по принуждению». Тот, кто действует под давлением шантажа, не может быть привлечен к ответственности.
— Я-то, без сомнения, ответствен.
Бармен протирает рюмки. Посетители беседуют. Никто не обращает на столик в нише ни малейшего внимания. Странным образом все остается таким же, как всегда.
— Эту фразу я слышу от тебя впервые, — говорит Оскар. — Ты боишься, что тебе не поверят про шантаж?
— Дело в другом.
— Майк?
Себастьян кивает.
— Она знает?
Себастьян пожимает плечами.
— Ты же не стал ей… рассказывать все?
Себастьян мотает головой. Он подтягивает к себе бутылку и в один прием осушает вторую рюмку. Отдает торфом с легким привкусом меда, хороший сорт. Оскар закуривает сигарету и смотрит в окно, за которым ничего не видно, кроме его собственного лица. Их руки одеревенели в пожатии. Себастьян забирает свою.
— Она считает меня убийцей, — говорит он.
— Не без основания, если я тебя правильно понял.
— Было бы легче сказать ей правду, если бы она заведомо не предполагала такого ответа.
— Может быть, ты многовато требуешь?
— Оскар!
Прижав ладони к глазам, Себастьян снова ощущает действие перца чили.
— Она не будет на моей стороне. Я ее потеряю. И Лиама тоже.
Раздавив окурок, Оскар закуривает новую сигарету, чего обычно так часто не делает.
— Но ты не сдашься.
— Самое абсурдное — это ощущение, что я сам создал такой сценарий. Не на практике, а в теории.
— Ты говоришь о своей философии множественных миров?
— Если в микромире событие одновременно может происходить и не происходить, то это должно быть возможно и в макромире. Разве я не утверждал это всегда?
— Скажем так: ты спустя рукава подошел к тем трудностям, которые возникают при переходе от квантовой механики к классической физике.
Себастьян вытирает манжетой проступившие слезы:
— Лиама похитили и в то же время не похищали. С тех пор все утратило реальное значение. Я стал обитателем одиночного универсума. Имя ему — непоправимая вина.
За стойкой бара шипит кофеварка. Кто-то вежливо смеется. Шея фазана только что свисала с другой стороны миски.
— Опомнись, — говорит Оскар. — Ты говоришь чушь.
— Нет! — Себастьян смотрит на друга покрасневшими глазами. — Если бы я так не бредил тем, чтобы на несколько дней освободиться от всех и поработать в спокойной обстановке, я бы не повез Лиама в скаутский лагерь. Тут каузальность. Как раз то, что ты любишь.
— К черту ее, — говорит Оскар.
— Я бы давно оставил мультиверсумы позади. — Себастьян повысил голос и заговорил быстро: — Я хотел физическими средствами доказать, что время — это не что иное, как функция человеческих ощущений. Я хотел вырвать почву у тебя из-под ног.
Когда он протянул палец, указывая на Оскара, тот перехватил его руку и опустил снова на стол.
— Ты, — говорит Себастьян, — рано или поздно докажешь, что время и пространство благодаря квантизации разделяют с материей большинство ее свойств. Это будет следующий великий переворот со времен Коперника, Ньютона и Эйнштейна. В тебе уже нет жадного желания удивить человечество великим открытием. В жадности причина непоправимой вины.
Он резко чокается рюмкой с Оскаром; они пьют, неотрывно глядя друг другу в глаза.
— Будь это даже так, — говорит Оскар, — я бы достиг только того, что добавил бы к тому бесконечному ряду заблуждений, который зовется у нас историей человечества, еще одно новое. Вот и все. Ты еще ничего не знаешь про непоправимую вину.
— Я объясню тебе все простыми словами, — говорит Себастьян. — Ты выбрал физику и хранишь ей верность. Я выбрал двоих людей и не сохранил им верность.
Оскар выпускает дым прямо через стол:
— А ты и впрямь изменился. Мне даже нравится.
— Оскар, — спрашивает Себастьян, — есть ли что-нибудь, что было бы для тебя важнее физики?
Громко скрипнула спинка стула. Это Оскар откинулся на нее всем телом и засмеялся таким смехом, от которого его лицо совершенно преобразилось. Себастьян видел этот смех уже сотни раз и тем не менее смотрит ошеломленно. Уголки его рта тоже приподнимаются, и вот уже они улыбаются друг другу, словно заключенные в капсулу тепла и приглушенного света, в которой никакие угрозы внешнего мира их уже не могут затронуть. Этот миг пролетел, как и возник, очень быстро.
— Ты сидишь тут, — говорит Оскар, — глядишь на меня и задаешь такой вопрос совершенно серьезно?
Себастьян разглядывает свою рюмку как интереснейший объект исследования, затем наконец отодвигает ее от себя.
— Я расскажу тебе сейчас одну историю, — говорит Оскар. — На следующий день после похищения ты мне позвонил. Я сразу же после работы отправился в путь и поздно вечером прибыл во Фрейбург. Мы с тобой вдвоем просидели и проговорили всю ночь. Затем утром в шесть часов я уехал в Женеву и более или менее вовремя успел в институт.
Себастьян выслушал с приоткрытым ртом.
— Ты сошел с ума, — говорит он.
— А тебе пора бы начать защищаться.
— В моих показаниях записано, что, после того как исчез Лиам, я все время оставался один в квартире.
— Майк не должна узнать, что ты обратился за помощью ко мне. Не к ней.
— А что ты на самом деле делал в эту ночь?
— Ничего такого, о чем публично стал бы вспоминать кто-нибудь, с кем я встречался.
Себастьян вцепился руками в край стола. Виски ударило ему в голову, и он чувствует, будто голова у него вот-вот сорвется с плеч.
— Не хочу я связываться с алиби! — произносит он после небольшой паузы.
— Bien[29], — говорит Оскар. — Тогда вот другая история. — Он снова взглядывает на отражение в окне и проводит себе рукой по волосам. Руки его дрожат. — Мы в Швейцарии. Это дает нам несколько дней времени. За две недели я могу уладить свои дела.
— О чем ты?
— То, что здесь… — Оскар стучит рукой по столешнице, — не единственный в мире континент.
— Ты хочешь, чтобы мы смылись? Спрятались? Уехали к бедуинам?
— Ну что ты! — Оскар придвигается к нему через стол. — Есть же исследовательские центры в Китае. В Южной Америке. На моем уровне известные отклонения от общепринятых правил расцениваются как мелочь. Нас примут с радостью.
Потребовалось несколько секунд, прежде чем до Себастьяна дошел смысл сказанного. Отпустив столешницу, он, переменив позу, пробует подпереть голову рукой, затем снова сидит некоторое время без движения.
— А Лиам? — спрашивает он.
— Мы заберем его с собой. В профессиональном плане тебе пришлось бы некоторое время держаться в тени. Зато у тебя будет время заняться сыном.
— Ты шутишь, — шепотом произносит Себастьян.
— Да нет, — отвечает Оскар. — Для тебя в последние годы главное была твоя жена. Твоя семья. Физика. Для меня…
Оскар укладывает пачку сигарет и зажигалку на стол строго параллельно друг другу.
— Для меня всегда главное были мы.
Под столом их колени соприкасаются. Оскар протягивает руки и привлекает к себе голову Себастьяна, пока они, склонившись над столом, не сближаются лоб в лоб, начав дышать общим воздухом. Опершись всем своим весом, Себастьян концентрируется на теплеющей точке, в которой соприкасаются их головы, в нем поднимается желание вырваться через эту точку из собственного тела, чтобы найти укрытие под теменем друга.
Конечно же. Это осуществимо. И тут даже есть своя логика. Сбежать не в первый, а в последний раз. Задним числом придать цель и причину длинной череде маленьких бегств. Все обрело бы свой порядок, почти что даже смысл. Он стал бы не игралищем, а господином собственного несчастья. На этот раз он бы собственноручно похитил Лиама, открыто признав себя тем, кто он есть, — преступником. Проходящее время помогло бы ему признать чрезвычайное положение нормальным.
А нормальность — прошедшим, думает Себастьян.
Лишь когда их головы болезненно столкнулись, потому что он затрясся от рыданий, Себастьян понял, что плачет.
— Ты знаешь, что я всегда тебя… — говорит он.
— Нам лучше об этом не говорить, — перебивает его Оскар. — Сейчас неподходящее время.
— Когда я гляжу на Лиама…
Он говорит с трудом. Обхватив друга за шею, он держится за него сцепленными руками, только это не дает ему рухнуть грудью на стол.
— Когда я гляжу на Лиама, — говорит он, — раскаиваться ни в чем невозможно.
