Юрий Азаров - Новый свет
Шаров не верил. Надо сказать, он любил Славку и Кольку: и кто знает, может быть, а точнее, наверняка стал бы их, презирать, если бы они взяли да в ноги кинулись ему, да признались, да покаялись. Вместе с тем Шаров все же подловил Деревянко и Почечкина на других делах, и потому, оба мальчика вместе с Сашей Злыднем и Остапом, внуком Петровны (они вчетвером нарушили режим), попали под парлализацию.
— Вы оторвались от коллектива! — кричал Шаров на линейке. — Коррупцией пропитались! — Это мое словечко подхватил директор. — От вас сгущенкой за километр несет. Какой пример может подать наставник своему воспитаннику, если он опаздывает на дежурство? Нас не этому учат! Не по пути нам с тобой, Деревянко, не по пути, товарищи?! — обращался он к строю ребят.
— Не по пути! — орало общество. Гришка Злыдень плакал, не мигая поглядывал на сына. Петровна застыла с тряпкой в руке, не сводя глаз со своего Остапа.
— Мы создаем справедливое общество и не можем предоставлять привилегию отдельным! — кричал Шаров. — Не можем, ребята?
— Не можем! — буйствовала юность.
Из глаз Славы выкатились две слезы.
— Москва слезам не верит! — грозно сказал Шаров. — Надо своим личным вкладом подтвердить свою честное, и мы дадим это сделать нашим товарищам. Дадим, ребята!
— Дадим! — был ответ.
Волна плескалась в актовом зале, прогретом от страсти.,, дыхания, слез и напряжения. В этом единении рождена была новая сила, новый водопад захлестнул присутствующих, так что видны стали только одни головы, выкрикивающие нужные слова.
Я чувствовал: гнев Шарова и против моих установок направлен, и все косо на меня поглядывали: так тебе, фантазер полудурошный, порядки завел, шагу без разрешения детской власти сделать нельзя. И плакала моя рыцарская душа от этого накала, только волной слезы смывало, горькими брызгами вытравляло мою уверенность в завтрашнем дне. Я забился в самый уголок зала, где и подслушал грустный разговор Петровны со Злыднем:
Злыдень: Свое дитя не став бы так мордуваты.
Петровна: А мы, дурни, радовались: у контори будут робыть диты.
Злыдень: Ото за наши труды благодарности!
Петровна: Жди от них благодарностив!
Злыдень: Ну и хай сам на столбы лазе, а я уйду!
Петровна: А я, думаешь, за семьдесят карбованцив буду стяки цибарками выносить?
Меткий глаз Шарова нацелился в Злыдня с Петровной, вбуравился в их внутренние глубины, пробежался по закуточкам невидимым, разгадал настроение техработников:
— А вас, товарищи, прошу зайти ко мне, и немедленно.
Смахнув слезу, застывшую на ресницах, Злыдень, прошептал Петровне: «Ну, держись, старуха!» — и поплелся как ни в чем не бывало в кабинет Шарова. И шел вроде как насвистывая, и Петровна с плеча на плечо тряпку перекладывала, а как вошли они на парлализацию, так и замерли под пристальными взглядами Шарова и членов месткома.
— А вам кто с беспорядками разрешил мириться? Семьдесят шесть простыней мокрых сегодня насчитали! Разбудить ребенка вам трудно? Руки у вас поотсыхали? А вы, товарищ Злыдень, лампочками школу не обеспечили! Безобразие!
— Как вы можете, Петровна, так к детям относиться? — это Рябов, член месткома, сказал.
Наступила пауза. И от нее будто волна откатилась из кабинета и отмель песчаная засверкала.
— Что же вы молчите? — Шаров спрашивает.
— А шо казать? — подымает глаза Петровна.
— Как работать будете дальше?
— Будем стараться, — ответил Злыдень.
— Нет, я вас спрашиваю. Как работать будете? И дальше безобразиями будете заниматься?
— Не будем, — всхлипнула Петровна, тупо рассматривая свои натруженные руки.
Казалось бы, от этих признаний и заверений должно было бы смягчиться сердце директора. Но не тут-то было. Лишь на секунду радостный блеск сверкнул в очах Шарова, но и в этом блеске была абсолютная уверенность в том, что упускать момент ни в коем разе нельзя. Весь уклад новосветской жизни теперь Шарову представлялся в виде множества гаек, которые пока что только руками удалось подкрутить. А нужен еще специальный ключ, чтобы по-настоящему эти гайки завернуть, чтобы еще потом и молотком пристукнуть по каждой, чтобы абсолютная прочность была. Шаров, выплескивая свою энергию, то и дело будто терял разум, спохватывался и снова набрасывался на своих подчиненных.
— Вы что, Зинаида Степановна, — говорилось учительнице, — вместо того чтобы держаться школы будущего, как вошь кожуха, бежите из школы, как тот черт от ладана. Не мне, а вам в первую очередь поснимают штаны. — Дальше Шаров не стал продолжать…
Парлализация набирала инерцию. Над школой будущего витал величественный образ штанов. Штаны приобрели символ флага. Они трепыхались, над Новым Светом, змеями снижались над головами, хлестали по щекам, и некуда было от этих штанов спастись.
— А ну, пойдем по корпусам, — это мне Шаров говорит.
Говорит, не глядя в мою сторону, будто стесняется. Я наперед знаю, как все произойдет. Сейчас мы подымемся на второй этаж. Там будут первоклассники играть на полу в кубики. Весело будут играть. Ну конечно же и коврик завернулся, и штаны совсем съехали у Жени Русакова, и бумажка будет валяться, и веник, приготовленный для уборки, сиротливо окажется в неположенном месте.
— Та шо ж от штанов останется, если вот так елозить ими? — скажет Шаров вроде бы как воспитательнице Зинаиде Степановне, а вроде бы и обращаясь к Русакову. Но это только вроде бы. На самом деле это все по моей физиономии, дескать, в высоких материях летаете, книжки там разные читаете, а тут совсем другая работа нужна, материнская — носы утирать, вовремя в туалет спровадить: иначе чего же между ног у Женьки штаны пожелтели? забывается, чертенок, такой славный пацан, а в штаны опорожняется, аж дух от него непозволительный, действительно, как тут не кинет в псих, как тут не разъяриться, когда ребеночек мокренький совсем между ножек и попочка у него холодненькая, как ледышка. И Шаров ручкой попочку трогает, поднимает штаны Женьки и мне по носу щелк-щелк:
— Попростужаются дети! Вы понимаете, что такое инфекция, что такое жизнь и сохранность детей? А ну, встаньте немедленно! — приказывает Шаров детям, так как разговоры об инфекции вызывают лишь улыбки.
Робко пытается оправдаться Зинаида Степановна:
— Ну а как дома дети играют?
— У нас норма государственная, а не домашняя! — кричит Шаров, ища поддержки у меня.
Я должен непременно поддакнуть и подтекст дать: «Да что им без толку говорить, надо в руки их как следует брать, этих воспитателей, а то и зарплату получают, и в столовку ходят, и бесплатно в гараже живут, а вот работать никак не хотят, не отдают свое кровно нажитое здесь тепло детям».
Едва не плачет Зинаида Степановна; она сама недавно играла вот так, на полу, и своих детишек у нее сроду не было, и совсем другие мысли у нее в голове: встретить бы хорошего человека, в город уехать, жить там, а здесь — этот унизительный надзор, грязь, сопли, горшки, разбитые носы, крик, шум, а говорили — школа будущего! Лицей!
— А это шо такое? — гневается Шаров, подымая с полу бумажку. — Неужели нельзя убрать, на место положить. Урны купили новые, механизированные, только ногой нажать педаль и бросить — одна секунда. — Шаров снова в мою сторону глядит, а я снова ему будто отвечаю: «Да, конечно, урна механизированная, я и сам ногой педаль даже без дела нажимаю иной раз, одно удовольствие педаль нажимать ногой, дома бы поставил рядом с письменным столом и так, для радости семейной, раз — крышка кверху, два — крышка книзу».
— Нету порядка, товарищи, — это мне уже напрямую сказано, что я порядка не обеспечил.
Действительно, не обеспечил, потому как Шаров при мне и веник поднял, и катушку пустую ногой пнул, и окно прикрыл, чтобы не задувало сильно, и портрет Толстого чуть-чуть поправил и не удержался, спросил у меня, глядя на другого бородатого в раме:
— От все забываю спросить, а этот черт хто такый? — Это Достоевский, Константин Захарович.
— А его чего сюды? У него вроде бы чего-то там было?
— Ничего не было, — сказал я. — Приговорен к расстрелу был самодержавием.
— Ну хай высыть, шо зробышь, — протянул Шаров, смягчаясь. Смягчаясь лишь на секунду: снова беда — слетает с перил Жора Петренко, в новых штанах слетает, леший бы его побрал, этого Жору Петренко.
— А это еще что такое? — вскипает Шаров. — Да разве выдержат штаны такое разгильдяйство? А ну стань как положено! Нет, нэма порядка! Кто у вас на группе? Где воспитатели?
— А я переодеваться иду, сейчас у нас репетиция, а потом работа в мастерских, — отвечает Петренко.
Но Шаров уже не слушает, идет дальше по лестнице вниз, плечами покатыми подергивает, пиджак свой, сшитый из интернетовского сукна, поеживает, лопатками это сукно изнутри пошевеливает, неуютностью своей меня в отверженности держит.
