Александр Мелихов - Любовь к отеческим гробам
Зато сейчас он буквально навязался встретить меня на упоительно подробно обрисованной автобусной остановке, развлечь, выкупать в море, а потом доставить к Славкиной… да, вдове. И махать мне он начал первым, искажая свою жирную чеканность совершенно не идущим к ней радушием. “Нет, но какой город?! – требовательно восхитился он, обводя сверкающие лакированной зеленью холмы дарственным жестом (нормальная субтропическая заграница – до
Петербурга, как до неба). – И в декабре – ты подумай, в декабре!
– можно купаться!
Он и плавки для меня захватил.
Увлекая меня мимо каких-то противоестественно вылизанных пакгаузов, пьяный еще не приевшимся фантомом, он неузнаваемо тарахтел, какие отзывчивые и щедрые люди живут в этой стране: новым олим дарят вполне еще пригодную мебель, на специальных складах можно набрать отличных шмоток – при Брежневе бы с руками оторвали, некоторые русские и здесь остановиться не могут, и еще недовольны… Сэм не переменился только в одном – он по-прежнему не интересовался реакцией собеседника.
Мимо вороненого стеклянного здания в форме огромных ворот (я уже не стал признаваться, что подобную конструкцию, но помощней я обозревал в парижском районе Дефанс – все-таки нам, евреям, пора научиться щадить чужие фантомы) мы вышли на убитый свежим ветром песчаный пляж. Море неприветливо бурлило и блистало. “Вода двадцать два градуса!” – ликовал Сэм, влача меня к обойме синих пионерлагерных кабинок.
В голом виде сделалось окончательно не жарко – отличный сентябрьский ветреный день. Песчинки секли по ногам чувствительными мини-укольчиками – приходилось делать усилие, чтобы не пританцовывать: я уже с завистью смотрел на мохеровые ноги и жирную спину уверенно ковыляющего Сэма – по волосатости он годился мне в далекие предки, да и жирок на мне отдавал бабьей желейностью в сравнении с его тугим салом упитанного боровка. А уж что до невидимой шубы окутавшего его почти не ношенного фантома – с ним хоть в арктическую полынью. И когда первый взбаламученный вал обрушился на мои ноги, только страх испортить чужую игру удержал мой поросячий взвизг в горле. “Ты что, отличная вода, в Комарове же ты при восемнадцати купался!”
– почти плача, зазывал меня Сэм, кувыркаемый валами, но я уже торопился обратно к кабинкам, из-за бесчисленных укольчиков поджимая пальцы на облепленных песком ступнях – которые теперь еще и придется как-то отмывать, оттирать…
Марианна вышла из машины у зеркального супермаркета как самая образованная иностранка – уже не брюнетка с грачиным отливом, а хенно-рыжая дама средних лет (“Поседела”, – догадался я).
Светофор не пустил нас друг к другу, и мы разом опустили глаза – не простирать же руки через улицу. Зато прямо посредине мы обнялись как старые-старые, добрые-добрые друзья. И замерли, не опасаясь сфальшивить. “Здесь если уж ты наступил на „зебру”, все машины обязательно остановятся!” – торжествовал Сэм за нашу безопасность. В Бендерах Марианна была, помнится, довольно
дебелая, а тут меня поразило, до чего хрупкие у нее плечики…
Но стоять здесь было нельзя, в том числе и ее машине.
– Сколько времени вы в стране? – радостно просовываясь с заднего сиденья, заинтересовался Сэм. – Видишь – за десять лет своя машина, своя квартира!..
– С этим имуществом всегда как на фронте, – вздохнула
Марианна. – Все время какие-то платежи подступают, на машине можно врезаться… Что уже и случалось.
– И правильно, что платежи! В Союзе сначала десять лет деньги собираешь – помните, “раздеты камнем”? – потом десять лет ждешь, а здесь сразу въезжай и живи!
– Это так, – печально согласилась Марианна, сосредоточенно отруливая от тротуара. – Но что в Союзе было хорошо – ты точно знал, что возможно, а что невозможно: нет у тебя квартиры и не будет, забудь и живи. А здесь все время какие-то соблазны, и никогда точно не знаешь, что тебе по карману, а что не по карману. Сегодня вроде бы по карману, а завтра…
В ней уже не было ни тени неземной выспренности – какие-то фантазии явно оставили ее: это была просто умная усталая женщина.
Мы не сговариваясь двинули “к Славе”. Марианна вела машину очень серьезно и внимательно, без тени рисовки, склонность к которой, собственно, и отличает человека от животного: согласие ничего из себя не изображать, принимать реальность такой, какова она есть,
– не что иное, как сломленность.
Она горько, но без всякого надрыва рассказывала ужасные вещи, а впавший в детство Сэм все тщился и тщился вовлечь меня в свою новую игру.
– У Славы в последние месяцы совершенно разрушились сосуды на ногах, они у него постоянно болели, – говорила Марианна, внимательно глядя перед собой. – Он везде сразу же старался сесть и начинал их растирать.
– Это порт, – всовываясь между нами, радостно кричал Сэм, – все делают механизмы, докера не отличишь от доктора!
– Он уже не мог сосредоточиться, ему плохо давался язык, а я не понимала, говорила: возьми себя в руки, здесь всем трудно. А его и так страшно мучило, что он сидит на моей шее, он же был такой ответственный!.. Он старался хоть в магазин сходить за йогуртом каким-нибудь…
– Ты не пробовал здешних молочных продуктов? Это нечто, восемьдесят процентов производится на экспорт! Если корова дает меньше десяти тысяч, ее отбраковывают на мясо!
– …Вроде бы наклюнулась неплохая работа, а он не смог заполнить анкету, это его окончательно убило. Он видел все хуже, читал уже с трудом…
– А вот там, в глубине, – видишь, в зарослях? – пещера, где
Илья-пророк шуровал! Здесь же на каждом шагу исторические памятники!
– Он боялся от меня отойти, ходил за мной, как ребенок… Это было ужасно – мужчина, которого я привыкла видеть сильным… Он разыскивал людей из Бендер, приводил их в дом, угощал… Потом разочаровывался… Может быть, он хотел видеть тех, кто помнил его другим?..
– Вот здесь самые лучшие дома, каждая квартира под миллион долларов – и покупают!..
– Ему сделали пересадку почки, поджелудочной железы, он принимал преднизолон, чтобы не началось отторжение… Но началась страшная аллергия, он весь чесался… Врач говорит – ну, уменьшите дозу. А он совсем перестал. Я считала, что это неправильно, но получалось, что я опять на него давлю…
– Посмотри вправо – с такой высоты море еще шикарнее!
– А тут песах, лаборатория не работает, а когда он наконец сделал анализ, положение было уже катастрофическое. Он себя грыз
– сам виноват, и я тоже еле удерживалась, чтобы не сказать: ну что, говорили же тебе!..
– Слева горы, справа море – хороший перепад после чухонских низин?..
– Я уходила на работу, а он целый день один мыкался по квартире, спускался на ощупь… Он хотел, чтобы я с ним ходила на диализ, и вместе с тем боялся быть мне в тягость…
– Здесь аппаратура только самая современная, к плохому врачу здесь никто не пойдет!
– Слава почувствовал, что что-то не то, сказал врачу. А врач не мог поверить, чтобы аппарат мог сломаться, посчитал, что мнительность. И вколол ему снотворное. И аппарат так и продолжал работать в обратном режиме. Я прихожу – он спит…
– Посмотри на этот склон – загородные виллы с видом на море, а до центра пятнадцать минут!
Потребовалась вся моя сверхчеловеческая выдержка, чтобы не попросить его заткнуться. Но я понимал, что в моих силах лишь сделать из одного безобразия два, и потому, окаменев до потрескивания в сухожилиях, сумел удержаться от М-телодвижений.
Фантомные декорации не давали Трахтенбуху заметить, что слепящие белизной здания-крылечки сбегают не только к морю, но и к кладбищу.
– Ты обрати внимание, какое небо, какое море, – а называется зима!
Небо действительно, как из брандспойта, било солнечным золотом, сияло рекламной лазурью, море далеко внизу переливалось необозримой сине-зеленой пластмассой в бесчисленных серебряных трещинках барашков – засмотревшись на его повергающую в оторопь, сверхоткрыточную красивость, у каменных ворот кладбища я натолкнулся на куст, и он отпихнул меня сильно и неприязненно, будто пятерней в лицо. Глянцевые листочки были жесткие, как надкрылья жуков.
На кладбище не было земли – все покрывала уложенная набок литая бетонная стена в бесчисленных окнах, одни из которых были замурованы небольшими мраморными плитами с округленными стелочками в головах, в другие же пока что выглядывала сухая желтая щебенка. Ивритскую резьбу я прочесть, разумеется, не мог, но опухшее Славкино лицо из бороды Афанасия Афанасьевича Фета разглядело меня еще издали. Мы шли к нему по бетонному монолиту, а Славка вглядывался в меня все более и более измученными, бесконечно грустными и бесконечно мудрыми глазами…
На плите была рассыпана горсточка той самой щебенки, и я только здесь припомнил, что евреи приносят на могилу не цветы, а камешки. Мы тоже положили по камешку, подняв их из соседней, еще не запечатанной могилы, а Славка все смотрел и смотрел на нас своими глядящими в самую душу безнадежными глазами среди ослепительного сияния невероятной, ирреальной, издевательской красоты – золото, лазурь, малахит…
![Андрей Васильев - Снисхождение. Том первый [СИ]](/uploads/posts/books/271277/271277.jpg)