Эрих Кош - Избранное
Намек на мое ведомство, с некоторых пор ставшее мишенью непрерывных нападок, неприятно меня задел, но я удержался от каких-либо комментариев в надежде улучить минуту и рассказать Даниле о моей статье и ограничился какой-то односложной репликой. Но тут вдруг Рада, как на грех, ударилась в критику репертуара наших кинотеатров, перегруженных антипедагогическими фильмами, напичканными насилиями и эротикой, оказывающими негативное воздействие на психологию молодого поколения, в чем она, как работник просвещения, имела уже достаточно возможности лично убедиться. Рада увлеклась и, сколько я ни подавал ей знаков помолчать, все более распалялась, вероятно принимая мои знаки за поощрение.
Тем временем до сей поры молчавшей Тее удалось каким-то образом перевести беседу на ее любимую тему — обожаемую дочь. Лида сообщала из Парижа, что она с успехом выступила в одном из самых модных знаменитых салонов. Ее имя дважды упоминалось в газетной хронике. Получает же она в три раза больше, чем сама Теа, работая врачом. Некоторое время Лида еще пробудет в Париже, тем более что муж ее занят в съемках, а пока посылает всем подарки. Было уже около двенадцати, когда Протичи собрались уходить. Мне все же удалось вставить слово про статью и выразить желание услышать мнение Данилы, но он сказал, что, надо полагать, никакой в том особой срочности нет. Время терпит, увидимся и тогда подробнее поговорим. Когда же я заметил, что как раз время не терпит, так как я хотел передать статью какой-нибудь газете, он вызвался взять ее с собой. Дома он ее внимательно прочтет и завтра выскажет свое мнение. Ничего не поделаешь. Я взял один экземпляр статьи, положил в конверт и принес в прихожую, где они еще на какое-то время задержались, надевая пальто и расхваливая Радин ужин. Я их проводил до ворот. А когда вернулся и стал закрывать дверь, на полке для шляп увидел конверт со своей злополучной статьей, позабытой в суматохе сборов. Я посмотрел в окно. Они уже ушли. Догонять их не хотелось.
— Мне сегодня Протичи показались странными, — сказала Рада, убирая со стола посуду. — Словно бы какие-то отсутствующие. Ничего не слышали, что им говорили, и ушли, не условившись, когда мы снова встретимся. Не иначе, опять поссорились или с Лидой крупные неприятности. Это ее пребывание в Париже без мужа мне что-то кажется сомнительным.
Тут меня прорвало. Это уже было выше моих сил. У них неприятности! Как будто у других людей не бывает неприятностей. Эгоисты, думающие только о себе и своих интересах. А я-то, я-то вот уже пятнадцать лет с молитвенным благоговением выслушиваю бесчисленные варианты его сценария, от которого меня одолевает зевота и клонит в сон. Пятнадцать лет превозношу его творение вопреки очевидной его бездарности, годами потакаю его желчным нападкам на невинных людей, якобы третирующих его, а по существу более честных, чем я, потому что они не боятся высказать ему правду в глаза. Пятнадцать лет набожно внимаю всем его жалобам на разные комиссии и жюри. Когда же мне, впервые за десять лет, пришлось написать принципиально важную для меня статью, он не находит нужным на нее взглянуть и бросает на полку, точно старую, ненужную газету. Не из-за него ли я испортил отношения со множеством разных людей, ничего мне плохого не сделавших, и избегал тех, кто был мне приятен и расположен ко мне, только потому, что они были неугодны ему? Вечно этот сценарий и Лида. Годами одно и то же, годами! И сегодня то же самое. Как будто у других нет своих забот, самолюбия и собственных детей. Довольно с меня этого, видеть больше не хочу их.
На этот раз моя жена не перечила мне. Она молчаливо соглашалась со мной. Ей нечего было выставить в их защиту, нечего сказать в их оправдание.
Заснули мы поздно, а назавтра, проснувшись, в обеих утренних газетах прочли постановление, в котором говорилось о том, что наш министр освобождался от всех его административных и партийных обязанностей, а возглавляемое им министерство обвинялось в целом ряде ошибок и серьезных упущений в работе. Отдельные критические замечания, за последние десять дней появлявшиеся в разных статьях, были здесь собраны воедино, словно в обвинительном акте: произвол, попрание демократических норм, бездейственность, ошибочные идеологические концепции, иностранные влияния и даже некоторые намеки на финансовые злоупотребления. В связи с допущенными просчетами министр смещается с занимаемой должности и отстраняется от политической деятельности. Особая комиссия займется проверкой работы министерства, утвердит дисциплинарную ответственность отдельных должностных лиц и предложит конструктивные меры для обеспечения нормального функционирования учреждения и очистки его от нежелательных элементов, которыми окружил себя министр.
Теперь все стало на свои места! Вот она, суть всей этой кампании, длившейся месяц. Так подготавливаются у нас события! И мне это не впервой наблюдать. Но только гром на этот раз ударил слишком близко и мог задеть и меня, и, хотя я не был особенно тесно связан с министром, — что, надо полагать, выяснится в ходе следствия! — я не был убежден, что при крушении целого здания и на мою ничем не защищенную голову не сорвется какой-нибудь увесистый кирпич.
Нелегко же нам досталось это воскресенье и чтение утренних газет! Теперь я был даже доволен, что не отдал свою статью в печать. Я взял ее и снова перечитал, на этот раз она мне показалась не столь убедительной, и можно было только поражаться, как она могла мне так понравиться. Я порвал все отпечатанные экземпляры вместе с первоначальными набросками и черновиками и все это сжег в печке, а Рада не преминула заметить:
— Вот видишь, никогда не знаешь, что к лучшему. А вышло, что Протич оказал тебе услугу. Сейчас благоразумнее переждать и не высказываться. В конце концов, ты всего только начальник отдела. Пусть отвечают те, кто занимал более ответственные посты и пользовался большими правами.
Протичи не звонили весь день. И никто не звонил, кроме Радиных родителей из провинции. Они спрашивали, как мы живем и почему так долго не пишем. Беспокоятся: мол, все ли в порядке со здоровьем у Рады и у меня и не болеют ли дети — значит, и они узнали последние новости из газет или по радио.
Только после их звонка мы заволновались всерьез. Никуда не двинулись из дому и даже телевизор не стали смотреть. Рассеянно отвечали на вопросы детей, а когда и тот и другой отправились спать, остались сидеть в столовой, думая об одном, но не решаясь нарушить тишину.
— Что-то Данило с Теей не звонят! — позевывая и как можно более равнодушно заметил я, хотя в душе страстно желал, чтобы онемевший телефон наконец подал голос. Что они могли мне сказать, чем утешить? Но мне сейчас необходимо было с кем-нибудь поговорить, если не для пользы дела, то просто для того, чтобы сократить томительное время, наполненное тревогой и неизвестностью.
— В Белграде ли они вообще? Может, они поехали провожать родных в деревню. И не исключено, что еще не читали газет.
— Ерунда! Они бы вчера нам сказали.
— Теиному отцу могло стать хуже. Ты же знаешь, у него плохое сердце. Вот они и не успели нам в спешке позвонить.
Наконец мы решили лечь спать. Рада отправилась в ванную и еще раз с порога обернулась ко мне:
— А не позвонить ли тебе самому? Может, людям неудобно сделать это первыми? И они боятся задеть нас расспросами и назойливостью.
— При чем здесь расспросы! — возмутился я. — О таких вещах не говорят по телефону. Ладно, подождем. Завтра посмотрим, — сказал я; но, когда мы уже легли и погасили свет, окликнул Раду — она тоже еще не спала: — Слушай, я подумал, а не испорчен ли у нас телефон? Помнишь, как-то нам тут многие звонили и не могли попасть. Вообще-то телефон звонил сегодня?
— Ведь мои вечером звонили. И телефон вовсю трезвонил.
— То была междугородняя. А из города сегодня не было ни одного звонка.
Ей не хотелось вставать, и поднялся я. Больно стукнулся в темноте об угол стола, опрокинул стакан с водой и неверной рукой нащупал телефонную трубку. Поднес ее к уху. Аппарат давал исправные сигналы, работая ритмичней и отчетливей моего взволнованного сердца.
— Работает! — сказал я, возвращаясь в кровать. — Но кто знает, не был ли он поврежден днем? — утешал я себя и долго потом; не мог заснуть.
Утром мы с Радой не знали, идти ли мне в отдел или остаться дома. Идти — значит принять открытый бой, а я еще не был к нему подготовлен. Не подготовлен к разговорам по душам, вздумай кто-нибудь из помощников шефа пригласить меня к себе в кабинет. Остаться дома — значит выиграть время, необходимое на то, чтобы собраться с мыслями и выяснить обстановку, но нет ли в этом самообличения; не будет ли неявка на работу воспринята как добровольная отставка? Так ничего достойного и не придумав, мы приняли само собой напрашивающееся решение: идти на службу и разобраться на месте.
