Алексей Беляков - Пепел и песок
— А что это?
131
Случайным носовым платком я стираю пыль с мертвого ноутбука. Со скрежетом открываю крышку и вожу рукой над его поверхностью в надежде найти кнопку, которая гальванизирует покойника. Где она? Кажется, эта. Нет, это просто буква «А». Вот эта кнопка? Да, покойник моргнул, зашипел.
По монитору скользит издевательский титр: Марк, он же Саша, он же беглый таганрожец надеется написать о Федоре Кузьмиче.
С чего начнется сценарий о старце? С въезда Александра в Таганрог? Бодро, но без предыстории. Почему Таганрог, а не Ялта, не Канны? Или раньше, когда стоял на молебне в слезах, перед тем как покинуть Петербург? Томительно, скучно. Или с наводнения предыдущей осенью, которое так напугало императора, показалось его мнительному величеству пророчеством грядущей бури? Эффектно, но где Нева — и где Таганрог? Хронометраж не больше двух с половиной часов. Ради двухминутной сцены вряд ли стоит стараться.
А если с ареста бродяги Федора Кузьмича, высокого голубоглазого старика? Кто такой, почему без документов? А потом уже возвращаемся в 1825 год, к свечам, которые внезапно потухли в кабинете Александра, и камердинер Егорыч сказал, что это к покойнику. Царь вздрогнул. Нет, вяло.
Пусть будет темное ноябрьское утро. Царь выходит в халате из спальни. Садится перед круглым зеркалом, на столе стоит вазочка с пеной, рядом — бритва с перламутровой ручкой. Александр начинает бриться, легкий порез — рушится на пол, обморок. Егорыч зовет на помощь, пытается поднять тяжелое императорское тело.
Рука тянется к песку. Но его нет. Ваза пуста.
Входит бесшумная Роза:
— Я почистила вазу. Когда тебя не было, влетел дурной голубь и нагадил туда.
— Зачем?
— Откуда ж мне знать? Что я, у птицы спрашивать буду?
— Зачем ты песок выбросила? Зачем?
— Я тебе со двора принесу, сколько хочешь!
— Роза… Я теперь ничего не смогу написать. Роза!
— Что у тебя глаза такие безумные? Где девочка твоя? Поссорились, что ли?
— Заткнись!
— Злой… Опять злой. Вся ваша семейка такая, хоть вы не живете вместе. Только дочка хорошая, прям будто не ваша. Злые вы, уйду я от вас.
Мой палец давит на клавишу, клавиша стонет: ААААААААААААААА…
132
Где мне теперь найти Буха?
Бух, где ты? Где ты, несносный баскетболист, соратник Сперанского, добрый мой жид, спаси меня. Где мне тебя искать?
Что это будет за эпизод?
Нужен новый ИНТ. Или НАТ?
Или просто диалог в темноте?
У меня не осталось бюджета на это кино. Любая новая сцена — это затраты. То, что я начинал столь размашисто, ретиво и рьяно, теперь рассыпается в прах. Пепел из подвального таза оседает на Москву, притворяясь тополиным пухом.
133
ИНТ. СТОЛОВАЯ УНИВЕРСИТЕТА. ДЕНЬ.
За тем же самым столиком, что пошатывался на алюминиевых или дсп-шных — какая теперь разница? — ножках когда-то, в начале бойкого сценария, если кто его еще помнит, сидят Бух и Я.
Уже начало сентября. Я не написал ни строчки. Яждал Буха, пропавшего с лопатой в археологической экспедиции за уральским хребтом. Теперь он вернулся, оставив сибирскому цирюльнику на память два зуба, изможденных сухарями и докторской диссертацией. Взамен получил скудную пачку сторублевок и недельную лихорадку в больнице на болотах.
Бух преподает историю первой половины XIX века, так же носит с собой вилку, завернутую в салфетку, по выходным играет в баскетбол со студентками из общежития. У него трое детей, жена из Перми, почти законченная книга об императрице Елизавете Алексеевне. Он лысеет, и кудри под натиском пустыни отступают все дальше к затылку.
— Бух, милый мой, ты же писал кандидатскую диссертацию о нем.
— Милый? Это новое слово в твоем лексиконе. — Бух кивает двум бедно одетым курсисточкам.
— Не суди меня, Бух. Я уже проклят.
— Да что за страстные речи, Саша?
— Бух, я не могу рассказывать, прости. Помоги мне сделать этот сценарий. Это последнее, что меня удерживает от броска с 23-го этажа. Хиштербе.
— А в электричке тогда ты выглядел так бодро. Так уверенно.
— Какой электричке?
— Когда я шел с газетами.
— Какими газетами?
— Ты действительно не помнишь?
— Не помню.
— Я продавал газеты.
— Ты? Газеты?
— Да, мой старший сын этим подрабатывает. А тогда заболел. Мне пришлось его подменить.
— Ты всегда был очень ответственный. Бурново тебя так за это ценил… — Я касаюсь волос на затылке. — Вспомнил! Там в газете еще было интервью с Марком Энде, да?
— Может, и было.
— Бух, помоги. Я не могу сам работать с литературой: пытаюсь читать и не различаю смысла слов. У меня есть твоя книга «Старец», я нашел в архиве твою кандидатскую, но кроме слов «Первая глава» не понял больше ничего.
— Там сначала «Введение».
— Может быть. Я не воспринимаю текст.
— Покажись врачу.
— Бух, почему ты стал такой жестокий?
— Я? Ты, сценарист-убийца, меня называешь жестоким?
— Ты же не видел ни одного моего фильма. Ни одного.
— Жена смотрит. И сын старший. Я прихожу домой очень поздно и не могу этому препятствовать.
— Больше я никого не убью. Клянусь тебе. Клянусь светлым именем Брунгильды.
— Саша, а теперь серьезно. Как я могу тебе помочь?
— Ты будешь моим консультантом. Я отдам тебе половину гонорара. Он очень большой, поверь мне. Я самый высокооплачиваемый сценарист Москвы. Вам не надо будет ходить по электричкам. Ты поедешь с женой и детьми на море. В Италию. Ты был в Италии?
— Не был.
— Любой русский должен хотя бы раз побывать в Италии.
— Я не русский. Забыл?
— Неважно. Поедете на море. Нет, не надо про море… Бух! Чем еще тебя заманить?
Бух берет свою вилку и оглядывается:
— Интересно, пельмени еще остались?
Я выхватываю вилку из его долговязых пальцев, бросаю в сторону. Звона не будет, не ждите: здесь вам линолеум, а не каменный пол бойлерной. Бух безмятежно поднимается, в несколько шагов настигает беглянку, поднимает ее, рассматривает, как экспонат. Вытирает салфеткой, которую подносят трогательные руки студентов, убирает во внутренний карман. Возвращается, но не садится, смотрит на меня, улыбается:
— Саша, мне не нужны твои гонорары. Я не буду твоим консультантом. Я ученый, и все. А ты занимаешься убийственным ремеслом, прости за мою еврейскую прямоту. Как я могу участвовать в этом?
— Бух, это сценарий о Федоре Кузьмиче. Это будет хороший фильм, никаких блондинок, никаких турбочекистов…
— И поэтому ты сразу завел разговор о больших деньгах? Ты живешь в своем причудливом мире, но мне там не место. У меня дети, пельмени, добрая Елизавета Алексеевна, баскетбол в старом спортзале. Мне здесь очень уютно.
— Бух! Спаси меня. Будь милосерден, как Старец.
Бух смотрит в окно и читает по каплям дождя:
— По воспоминаниям одного из тех, кто посещал Старца, он своеобразно реагировал на праздные с его точки зрения просьбы. Его просили иной раз помолиться о добром урожае, о хорошем приплоде скотины, о выгодной сделке на ярмарке. И тот отвечал загадочными звуками.
— Какими?
— Гур-гур.
134
Едем домой, мой верный Бенки. Посмотри в лицо этому троллейбусу, он похож на тупую девочку. Не согласен? Я не спорю. Сентябрь. Мокрые кеды. Я отвлекаюсь от сути. Пока вращается твоя мужественная цепь, Бенки, за кадром раздается голос героя. Нет, не героя. Персонажа. Примерно такой монолог.
Может быть, по дороге нам попадется мечтатель-хохол на КАМАЗе с бестолковыми тормозами. И тогда мы с тобой успокоимся, Бенки. Перестанут мучить Старец и головные боли. Нас похоронят в одной могиле, неподалеку от Ами. На гранитном памятнике пьяный гравер выбьет кривой вензель ENDE. Йорген положит четыре гвоздики. Две мне и две тебе.
— Ты размяк, — отвечает мне Бенки (заговорил наконец!) — Разозлись. Только тогда ты сможешь писа΄ть. Разозлись!
135
И теперь я зол, как в лучшие годы. На Буха, на Йоргена, на пух тополиный, на левую ногу, на вид из окна.
Теперь я знаю, с чего начинать сценарий о Старце.
Встаю у бюро, отодвигаю пустую черную вазу. Набросаю эскиз без песка. Поскрипи ноутбук, разомни свои силиконовые чресла.
1921 год. В Петропавловском соборе большевики вскрывают гробницы итальянского белого мрамора — добыть царское золото и пустить его на хлеб для голодающего Поволжья. Следуют методично, под присмотром бодрого комиссара ГПУ — начиная обратный отсчет, с Александра Третьего. Миновав Второго и Николая Первого, свергают мраморную крышку с усыпальницы Александра Первого Благословенного. Но внутри пустота. Серебряный гроб есть, а покойника в нем нет. Сторож собора, зябкий кашляющий старичок припоминает легенду: не умер Благословенный, а ушел скитаться в Сибирь, назвавшись Федором Кузьмичом. Комиссар матерится: «Каким еще Кузьмичом? Где труп? Все должно быть по описи! Нам Феликс голову оторвет за пропажу царя!» — «Я ж говорю, — кашляет старичок. — Ушел».
