Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2011)
И все-таки этот несостоявшийся профессор, несостоявшийся переводчик, несостоявшийся писатель кое-что успел за свои девятнадцать лет. Даже очень много успел. Он оставил литературное наследие, которое не оценили до сих пор.
Дневники Георгия Эфрона читают в основном историки литературы и биографы Марины Цветаевой. Но Георгий интересен и сам по себе. Вся его жизнь прошла на границе двух культур, двух миров, двух наций. Кем он был? Русским? Французом? Космополитом? Почему это вообще важно?
Мы привыкли стесняться национального вопроса, как будто само слово «нация» оскверняет нашу речь, ведь нацизм и нация — слова с одним корнем. И все-таки игнорировать нацию не только глупо, но и преступно.
К нации, национализму и национальному чувству применим известный анекдот об Эзопе, покупающем язык — самую лучшую и самую худшую вещь на свете. Преданность своей нации порождает героев и убийц, подвиги и преступления. Сама история человечества, по крайней мере за последние века (а я убежден, что и последние тысячелетия), в немалой степени есть история наций. Нации сталкиваются, борются, сосуществуют, сливаются. Жизнь наций, их взаимодействие, их конфликты влияют на судьбу каждого из нас гораздо больше, чем нам хотелось бы. Но мы по-прежнему мало знаем о нации.
О национальной идентичности человека судят или по его происхождению («по крови»), или же по так называемому «национальному самосознанию», но до сих пор никто не научился это самосознание фиксировать, определять. В конечном счете ограничиваются строчкой в анкете: при опросе господин N признал себя болгарином, а господин NN — турком, значит, так оно и есть. Но этот «анкетный» подход дает нам очень мало. Дело даже не в том, что ответ на вопрос анкеты часто бывает неискренним. Важнее другое: такой ответ все равно не объясняет, что же такое нация, чем объединяет она людей, почему во имя нации свершается столько подвигов, столько преступлений. Какая сила заключена в национальном единстве? Можно ли по собственной воле сменить нацию, как меняют гражданство, конфессию, даже пол? Предопределена ли национальная принадлежность происхождением, как влияют на нее воспитание и среда?
Сама судьба провела над Георгием Эфроном лабораторный эксперимент. Он родился в Чехии в семье русских эмигрантов, но вскоре родители перевезли маленького Мура в Париж. Тринадцать лет он прожил во Франции. В 1939 году вместе с матерью приехал в Советский Союз, где провел больше пяти лет. Все эти годы он тщательно, день за днем, заносил в дневник свои мысли, чувства, воспоминания.
Георгий Эфрон вел дневник на двух языках, свободно переходя с русского на французский, с французского на русский. Причем и «русские» страницы дневников пестрят французскими словами, цитатами, галлицизмами.
Первый дневник Мура не сохранился, его изъяли вместе с бумагами сестры, Ариадны Эфрон, в день ее ареста 27 августа 1939 года. Девять месяцев в России, самые первые впечатления Мура от его новой родины, нам неизвестны. Но, вероятнее всего, встреча с советской действительностью Мура не разочаровала. Новый дневник Мур начнет только в марте 1940-го, когда будет лежать с гриппом уже в подмосковном Голицыне. В Ташкенте соседская девчонка стащила одну из дневниковых книжек, позарившись на красивую красную обложку. Так, очевидно, пропал для нас почти весь дневник за 1942 год. Последний дневник Эфрона, дневник военный, по всей видимости, погиб вместе с его хозяином. В нашем распоряжении осталось восемьсот страниц, тщательно пронумерованных. Все записи датированы, помарок нет. Оригинал хранится в РГАЛИ. Несколько лет назад дневник был опубликован «Вагриусом». Это издание вместе с письмами Мура, со свидетельствами Марии Белкиной, Лидии Чуковской, Дмитрия Сеземана и послужит нам источником. Отправимся же в нашу лабораторию.
Молодой марксист
Наша история начинается 4 марта 1940 года, с первой сохранившейся записи в дневнике Мура. В дневниковых записях весны 1940-го нет жалоб на бедность, почти нет и тоски по Франции и Парижу. Советские порядки поначалу не раздражали Георгия. Правда, его немного раздражали советские люди, они не соответствовали представлениям молодого марксиста: «Наши хозяева (хозяйка и ее две дочери) — настоящие мещане. Странно — люди живут в Советском Союзе — а советского в них ни йоты. Поют пошлятину. О марксизме не имеют ни малейшего представления» [1] . Впрочем, Мур долго не горевал, находил утешение в Маяковском. Возможно, перечитывал «Клопа» (в дневнике есть и прямые цитаты из этой пьесы), «О дряни» или «Стихи не про дрянь, а про дрянцо»:
Где-то пули рвут знаменный шелк,
и нищий Китай встает, негодуя,
а ему — наплевать. Ему хорошо:
тепло и не дует.
Мур был такому обывателю полной противоположностью. В то время его более всего интересовало как раз международное положение. За событиями в Европе Мур следил по газетам, а позднее и по передачам английского, французского, немецкого радио. В Европе уже шла война, немцы оккупировали Норвегию, итальянцы наступали в Африке. В мае-июне немцы прорвали фронт союзников и начали оккупацию Франции. Мур анализировал войну на Западном фронте, в Норвегии, на Балканах, составлял что-то вроде политических прогнозов. В интересах Советского Союза, интересах Коминтерна и вообще мирового коммунизма он разбирался лучше многих современных историков: «…если Ля-Рок и Дорио против войны и за прогерманское правительство, то Торэз — против мира, за войну и против Германии. А так как Торэз может выражать только точку зрения Коминтерна, то значит, в интересах СССР продолжать войну на Европе; в интересах СССР — затяжка этой войны. Это тоже в интересах французских коммунистов — и Торэз это прекрасно понимает» [2] . Мур, разумеется, сочувствует коммунистам, мечтает об их торжестве, с удовлетворением отмечает, как расширяются границы Советского Союза. «Вот это здорово! — откликается Мур на присоединение Прибалтики к СССР. — <…> коммунизм проникнет „быстро и верно” на Запад!» [3] .
Мы не знаем содержания первого дневника Мура, но можно предполагать, что дневник не был крамольным. В противном случае НКВД мог заинтересоваться и Муром (уголовная ответственность в сталинском СССР наступала с двенадцати лет). Известные нам дневники 1940-го — первой половины 1941-го это косвенно подтверждают. До осени 1941-го дневники Мура были образцово лояльными, просоветскими, едва ли не верноподданническими. Собственно, с настоящей жизнью советских людей он был знаком еще слабо. Жизнь хорошо охраняемых дачников в Болшеве, затем в Голицыне все-таки мало походила даже на жизнь рядовых москвичей, не говоря уже о советской провинции, которую Мур увидит только летом 1941-го в Песках, а затем в Елабуге.
Романтизм молодого коммуниста сочетался в Муре с прагматизмом и конформизмом. Своего друга Митьку он не уставал упрекать в глупости и недальновидности. Зачем тот «французит», неужели не понимает, что его могут арестовать? [4] «Не нужно так резко отличаться от других. Мы же в СССР — это нужно понимать» [5] .
Мур одобрял все действия партии и правительства, что бы партия и правительство ни делали. Мур радовался не только присоединению Прибалтики, но и введению недели вместо шестидневки и удлинению рабочего дня, благо, Мура он пока не касался: «Бесспорно, промышленность здорово увеличится в связи с этими мероприятиями и оборона страны тоже» [6] .
Даже арест сестры и отца не поколебал убеждений Мура. Он оставался правоверным коммунистом. Мур приписывал свои убеждения влиянию отца [7] . Сергей Яковлевич не был беспринципным наемником НКВД или искателем приключений, вроде Веры Трэйл. Белый офицер честно служил советской России, а чтобы быть по-настоящему искренним, пришлось принять марксизм.
Франция тридцатых годов была, пожалуй, самой левой страной в Европе. В то время, когда континент потихоньку покрывался диктатурами и лишь на Востоке Европы еще держалась до 1939 года чехословацкая демократия, во Франции больше двух лет правил Народный фронт, созданный по рекомендации Коминтерна. 1 мая и 14 июля (в День взятия Бастилии) коммунисты выходили на демонстрации вместе с социалистами и радикалами, пели старые французские революционные песни — «Интернационал» (в то время еще и гимн СССР) и «Марсельезу». Впереди, взявшись за руки, шли Морис Торез, Леон Блюм и Эдуар Даладье. Народный фронт проводил в парламенте революционные законы об обязательном отпуске для трудящихся, о сорокачасовой рабочей неделе при восьмичасовом рабочем дне, о страховании рабочих. Левые интеллектуалы торжествовали, а ультраправые Моррас и де ля Рок скрежетали зубами в бессильной злобе: впервые в истории Франции правительство возглавил еврей — Леон Блюм.
