Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2011)
Бродя по городу, я, сколько ни старался, не мог себе представить Гузель ни среди озабоченных и хмурых ленинградцев, ни среди гуляющих толпами по Невскому всесоюзных туристов. Силился разглядеть ее образ в отражениях облаков на тревожной ряби каналов, в солнечных бликах листвы на аллеях парков, в мерцающих в тумане окнах и в полумраке зрительных залов.
Несколько раз писал в Томск по месту ее последней ссыльной работы, разыскивал ее в Риге, но ниоткуда не получил ответа, в те годы только родственники имели право заявки на розыск. От Гузели я знал, что родственников у нее не осталось.
Через много-много лет в Вене в музее перед витриной с очками Шуберта я вдруг почувствовал за спиной ее живое дыхание, ощутил прикосновение ее щеки к своему плечу.
— Я же говорила, — сказал ее голос, — у Шуберта все о любви... Даже трещинка на очках. Если долго-долго смотреть, она исчезает...
Принят, а не отвержен
ДМИТРИЙ САРАБЬЯНОВ
*
ПРИНЯТ, А НЕ ОТВЕРЖЕН
Сарабьянов Дмитрий Владимирович родился в 1923 году. Фронтовик. Искусствовед, автор многочисленных монографий и исследований по истории русского и мирового искусства. С 1992 года действительный член Российской академии наук. Автор двух книг стихов. Живет в Москве.
* *
*
Я подгоняю строки парами,
Не пользуясь резервуарами,
Гашёной известью загруженными,
Лесами, арками подпружными.
Я на глазок леплю юродивых.
Они в ответ послушны вроде бы,
Но временами хорохорятся —
Друг с другом и со мною ссорятся.
Как возомнятся Заратустрами —
Не столь уж мудрыми, сколь шустрыми,
Заполонят пространство значимое
Пустыми мыслями растраченными.
Мне их приходится обманывать —
Ряды и буквы строить заново,
Чтоб им и звуком и значением
Служить другому назначению.
Обман когда-нибудь раскроется,
И мне тогда не поздоровится,
И старику напомнят снова,
Что поначалу было слово.
Но как найти слова заветные,
Пусть тихие и незаметные,
Хранящие приметы местные,
И мне, и всем другим известные?
* *
*
Покой не снится мне никогда.
Снятся людьми набитые поезда,
В асфальт одетые города,
В их лабиринтах текущие дни —
Вдали от близких, от всей родни.
Тонет каждый шаг в пустоте,
Как первая строчка на белом листе.
Так же будет, когда концы
Отдашь, как правнукам леденцы.
* *
*
В полночь выйдешь, чтоб запереть дверь,
И остановишься у порога.
За спиной — Москва, впереди — Тверь.
Рядом — в избах Павел, Борис, Серёга.
Они не спят. Еле-еле горят огоньки
В окнах комнат, нарушая ночной порядок,
Слабым светом, как фитили из пеньки,
Вставленные в жёрла отстрелявших давно снарядов
(Тех, что с военных лет в памяти задержались).
Но хвастливо сияет деревенский фонарь,
Соревнуясь с луной и ей подражая.
И падают звёзды в ночную хмарь,
Скрываясь за спинами горбатых домов,
В которых никто не живёт, да и жить не может
Не только осенью и зимой,
Но и в летние месяцы тоже.
Но присутствие тех, кто ушёл давно,
И тем более тех, кто покинул сей мир недавно,
И, как показалось многим, — бесславно,
Ощущаешь, как жизнь, поглощённую сном,
Но текущую рядом — за занавешенным шалью окном.
Почему всё вместе здесь собралось —
Луна, люди — близкие и чужие,
Свет фонаря, падение звёзд,
Тени ушедших, что прежде жили?
Жизнь не гнушается волей случая.
Её забота — собрать воедино
Время и место. И если получится,
Вручить их Владыке и Господину.
Если это единство принято,
Жизнь течёт под крылом Господним,
Соединяя вчера и сегодня.
Всё, что утрачено, всё, что отринуто,
Возвращено без дознания строгого.
Всё это общее, всё это Богово.
Деревня Алексино
Хоть зимой ты дрожишь, а в июне страдаешь от зноя,
Хоть ты стала последнее время по моде дурной одеваться,
Я хочу с тобой встретиться поздней весною.
Не подумай, что некуда больше деваться.
Я привык к твоему одномерному ритму,
К колыханию ветра, что с севера дует в окошко,
К холодильнику, где пребывает в печали поллитра,
Из которой я пью за обедом две рюмочки — понемножку.
К полям, что вокруг, окружённым гущею леса.
В них всегда отраженье небесной тверди.
Какое счастье, что в твои владенья залез я,
Тобою был принят, а не отвержен.
Основал тебя, видно, давненько мудрец Алексей иль Алексий.
Для тебя он сыскал едва ли не лучшее место.
Ты росла потихоньку, без бурных скачков, без последствий,
Хорошела, не очень полнела, осталась в невестах.
Объезжали тебя трактора и справа и слева,
Не хотели топтать твоё тело и портить твой запах.
Продолжал глотать Николай, а Нюрка осоловела
В его воровских, но очень красивых лапах.
Но ты на это смотрела сквозь пальцы.
Тебе интересней было увидеть, как доживает Серый —
На твоём краю маячивший старый мерин.
Он ведь один в лошадином списке остался.
Ты принимала пришлых в людское своё поголовье.
Уходили старики и старухи, приходили дети.
Образовалось алексинское сословье.
Ничего особенного. Но всё же не те, а эти.
Если прибавить к людям ежей и удодов,
Иволгу, местных кукушек, собак и кошек,
Множество птиц, неизвестных по имени, разной породы,
Бабочек, мух, комаров и мельчайших мошек…
Можно составить такой же список кустов и деревьев,
Трав и цветов, заверить его в сельсовете.
Чтобы никто не мечтал о покупке такой дорогой деревни,
Чтоб в ней оставались не те, а эти.
Что касается нас — меня, жены, детей и дальше по списку,
Мы служить тебе будем до последнего вздоха.
Но не вздумай нас вписывать в перечень на поверхности обелиска,
Что стоит в твоём центре: получится плохо.
Вместо тайны общенья живущих громко и ушедших тихо
Казённая справка с круглой печатью и пропуск на выход.
Парижский мальчик Георгий Эфрон между двумя нациями
СЕРГЕЙ БЕЛЯКОВ
*
ПАРИЖСКИЙ МАЛЬЧИК ГЕОРГИЙ ЭФРОН МЕЖДУ ДВУМЯ НАЦИЯМИ
Беляков Сергей Станиславович – критик и литературовед. Родился в 1976 году в Свердловске (ныне Екатеринбург). Окончил Уральский государственный университет. Заместитель главного редактора журнала «Урал». Постоянный автор «Нового мира» Живет в Екатеринбурге.
У меня нет ни капли французской крови,
но в моих жилах течет кровь Франции.
Ромен Гари
В истории литературы Георгий Эфрон, более известный под домашним именем Мур, остался лишь сыном Марины Цветаевой. Да, он мог бы стать известным литературоведом, переводчиком. А мог сделать карьеру политического аналитика, специалиста по международным отношениям. Предпосылки к этому были: в пятнадцать лет новый состав французского Кабинета министров интересовал его больше, чем прелести одноклассниц, о наступлении англичан в Греции, об отношениях Французской компартии с Коминтерном, об интересах Советского Союза Мур судил с профессионализмом дипломированного международника. Увы. Мойры не были милостивы к Муру: его ждал фронт и безымянная могила у деревни Друйка, где в самый разгар знаменитой операции «Багратион» сын Марины Цветаевой принял последний бой.
