Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
— Идите есть, — прошептала ему Роня. Какое-то время он молчал, остолбенев и лишившись языка. Он знал, что не должен стоять с чужой женой в темноте. Тем не менее он не двигался с места, и женщина, стоявшая напротив него, тоже не двигалась с места.
— Благодарю вас, но больше не надо этого делать, — пробормотал он.
— Я сделаю это и завтра тоже. Я буду делать это каждый день, — рассмеялась осчастливленная Роня и тихо исчезла.
Глава 5
Роня избегала за завтраком смотреть в сторону Цемаха, а он не спускал с нее глаз. По ее волнению он понял, что ее родные не знают о трапезе, которую она для него приготовила. Их взгляды встретились, и он увидел в ее глазах боязнь, что он догадается о ее секрете. Через минуту ее щеки стали пунцовыми. Она принялась играть с двумя своими мальчиками и с девочками сестры, испачканными и заплаканными с самого утра. Обрадованная и лучащаяся, она выглядывала на заснеженную улицу и смеялась, как будто уже приближалась весна. Только на него, квартиранта, и на своего старого отца она избегала смотреть.
Цемах пришел на ужин, а Роня продолжала сидеть, но уже печальная, погасшая. Ее мальчики, унаследовавшие от своего отца жирные белые гусиные шейки, требовали от нее что-то. Она ничего не слышала, пока старый резник не заорал на нее:
— Ты не выспалась? Твои дети просят есть!
Роня вздрогнула и поспешно начала кормить мальчиков. Цемах тоже был так погружен в разглядывание ее, что не услыхал, что говорит ему реб Менахем-Мендл по поводу дел в ешиве. Он понял, что дочь резника сидит печальная из-за того, что он лишил ее удовольствия готовить ему трапезы. «Она несчастна, — думал он. — Она стыдится, что ее мужа нет дома». Он видел, что на этот раз она избегает его взгляда, как будто он сделал ей что-то плохое.
На следующий день он снова пришел после полуночи и нашел свой ужин готовым, как за две ночи до этого. Цемах говорил себе, что делает это ради дочери резника, чтобы она не страдала от того, что он отвергает ее заботу. Иной раз человеку помогают тем, что берут у него больше, чем дают. Однако, когда он вошел в темный коридорчик и не встретил там дочери резника, как в первый раз, ему стало тоскливо. Вымыв руки, возвращаясь из кухни, он все ждал, что она вдруг загородит ему путь. Однако она не появилась, и он вернулся в столовую с чувством презрения к самому себе: ну он и мусарник! Якобы делает ей добро тем, что ест, только он хочет, чтобы она при этом присутствовала.
Большая часть большой столовой была укутана тенями. Цемах жевал без аппетита и опять думал, почему Роня готовит для него ужин. Он поднял глаза и посмотрел на другой край стола, где всегда сидела дочка резника со своими мальчиками. Неожиданно он увидел в зеркале женщину с ребенком. Цемах вздрогнул и снова посмотрел в зеркало, висевшее на противоположной стене, не показалось ли. В стекле сияло отражение керосиновой лампы над столом, была видна пара стульев и полуоткрытая дверь, на фоне которой стояла Роня с ребенком на руках. Цемах медленно жевал, боясь пошевелиться, чтобы Роня не догадалась, что он видит ее. Почему она не хочет, чтобы он ее заметил, и почему стоит с ребенком на руках? Ее мальчик, наверное, плакал, вот она и взяла его на руки, чтобы убаюкать. А может быть, она взяла ребенка в качестве охраны? Он медленно встал, чтобы у Рони было время исчезнуть. Ее образ сразу же вытек из зеркала.
Он вошел в свою комнатку, разделся, лег в постель и сразу же заснул, как будто его измученный разум спасался в черной глубине бессознательности. Вдруг он увидел, как над ним наклонилась Слава с холодной сияющей улыбкой на лице.
«Хорошо ли быть одному?» — спросили ее глаза. Цемах снова оказался в полутемной столовой, а Слава сидела в зеркале — на диване в его комнате в Ломже. Какой-то уголок его мозга все еще бодрствовал, как во время обрушивающихся сумерек, когда в уголке неба тлеет последняя красная полоска заката. Он удивился, как могут его жена и его ломжинская комната оказаться в доме валкеникского резника. Как только он подумал об этом, то увидел, как лицо Славы искажается от злости. Она, конечно, заметила, как за его спиной в полуоткрытой двери стоит дочка резника со своим сыном. Теперь Слава будет плевать ему в лицо. Он ушел из дома, чтобы стать отшельником, а путается с чужой женой! Цемах чувствовал, как сердце в нем переворачивается от жалости к младшей дочери резника, тоскующей о возможности служить кому-то, заботиться о ком-нибудь. Однако и свою жену ему тоже было жалко. Он видел, как Слава встает с дивана в его ломжинской комнате и отправляется сюда, в дом резника. Она сейчас наткнется на стекло и порежется до крови об осколки. Он хотел крикнуть, чтобы она была осторожна. Однако зеркало тут же исчезло вместе со Славой.
Дверь за его спиной по-прежнему оставалась наполовину открытой. Вокруг было темно, и он даже не повернулся, чтобы взглянуть. Тем не менее он знал, что за ним больше не стоит дочь резника. Там стоит другая, его первая невеста… Двойреле Намет из Амдура смотрела на него со слезами на глазах, как тогда, когда он стремительно вошел в ее лавку и поспешно сказал, что уезжает. Она посмотрела на него с улыбкой, полной отчаяния, а ее губы дрожали, дрожали. Щеки стали холодными и побелели. Она ответила ему лишь одним словом: «Хорошо!» Тогда он еще не знал, что больше не вернется в Амдур, но она знала. По тому, как она тогда улыбалась, он теперь понимал, что она предчувствовала, что он не вернется. Она все еще стоит у входа в свою лавку, как тогда, когда он ее оставил, и по ее печальной, бледной улыбке он видел, как тихо и долго она может плакать в подушку.
Пожар в его мозгу погас. Он чувствовал, как его тащат за ноги вниз, словно в глубокую могилу. Слышал плач женщины и не знал, кто плачет. Хотел плакать вместе с ней и не мог. Песок лежал на его груди и не давал перевести дыхание. Он чувствовал, что его тело и голова уже засыпаны землей, но уши еще торчат из ямы, как два больших развернувшихся древесных листа с красноватыми прожилками. Этот кошмар еще долго будоражил его мозг, жег, как в лихорадке, пока он не утонул в непроницаемо-темном сне, который, словно глина, залепил все его чувства.
Утром Цемах не помнил этого сна в подробностях. Однако чувствовал, что ночные образы все еще бродят в памяти, укутанные густым туманом. Как только он вышел с мешочком для талеса под мышкой на слепящую зимнюю улицу, вспомнил о холодной сияющей улыбке Славы, виденной во сне. Он посмотрел на заваленные снегом местечковые домишки с низкими крышами, спускавшимися до самых окон, словно мужицкие шапки, надвинутые на глаза, и вспомнил, что в прошлом году в это время он стал захаживать к Ступелям. Пришло ли бы Славе в голову приготовить ужин для квартиранта? Цемах поспешно переступил порог ешивы, зная, что он заходит слишком далеко в своих мыслях, что дочь резника тоже делает это не только ради того, чтобы совершить богоугодное дело.
Ученики уже ждали его. Сразу же, как он надел талес и филактерии, они начали молитву. Он слышал, как богобоязненно молятся ешиботники, и их голоса кололи его: какой он глава ешивы? Какой он директор ешивы? Он Асмодей, скрывающий свое лицо! Цемах раскачивался в молитве, похлопывал ладонями, громко и ясно произносил каждое слово молитвы «Шма»[132]. Встав для чтения молитвы «Шмоне эсре», он натянул талес на голову до самых глаз.
Однако, как только все погрузились в тихую молитву, в заднюю комнатку его мозга открылась дверь из лавки Двойреле Намет в Амдуре. Во сне люди говорят себе правду, которую боятся сказать наяву. Он совершил в отношении Двойреле Намет страшную несправедливость. Тем не менее он думает не об этой несправедливости, а о том, что она была бы для него подходящей женой. Душевную боль и раскаяние в том, что он ее опозорил, он чувствует только во сне. Что с ней стало? Он до сих пор даже не поинтересовался, вышла ли она замуж.
Роня опоздывала к завтраку, и Цемах ждал ее с нетерпением. Она вошла светлая, свежая. Кольцо волос, поддерживаемое гребешками, возвышалось над ее головой, как поднятый яркий хохолок на голове птицы. Она вела за ручки двух своих мальчиков и улыбалась девочкам своей сестры. На квартиранта взглянула игриво и весело и как будто удивилась беспокойному взгляду, который он украдкой бросил на нее, словно оба они хранили какую-то грешную тайну.
— А как вам вчера ночью понравился разогретый ужин? — пропела она своим звонким полудетским голоском и посмотрела на него с насмешкой из-за того, что она застыл, как истукан, с раскрытым ртом. Вокруг стола кипела обычная суматоха, устроенная детьми, и никто не обратил на слова Рони никакого внимания. Наконец Цемах пробормотал слова благодарности, но она уже сидела на своем месте по другую сторону стола и не могла расслышать, что он там бормочет.
Их взгляды снова встретились. Роня кормила своих мальчиков, и ее шаловливая улыбка с примесью материнской доброты словно умоляла его не обижаться, как ребенок. Она ведь должна была что-то сказать про ужин. Ведь ее сестра Хана-Лея могла заметить, что его ужин съеден, или кто-нибудь из домашних мог увидеть, что он сидит и ест ночью. Цемах ощутил внутри жар раскаленного котла, ощутил, как пламя, горящее под котлом, поднимается по его телу до самых висков. Он переставил под столом свои длинные ноги, как жеребец, роющий копытами землю. Посмотрел в зеркало, висевшее на стене напротив, и увидел еврея с бородой и пейсами. Только от ноздрей и до уголков рта тянулись резкие злые морщины, а в глазах его горел ад. Чтобы никто не заметил, что с ним происходит, он ел, опустив голову. Роня осталась сидеть напуганная, по-женски покорная, словно почувствовала его разыгравшуюся похоть и была уже готова сдаться.
