Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый
Глава 3
Реб Гирша Гордон, лавочник, торговавший мануфактурой, был когда-то зятем валкеникского раввина. Его первая жена, дочь раввина, умерла через пару лет после свадьбы, оставив ему сына. Он снова женился, и теперь у него были уже взрослые дочери от второй жены. Однако в местечке его все еще называли «зять раввина» и он слыл самым состоятельным и уважаемым обывателем. Бедные невесты вкладывали в его дело свое приданое, поссорившиеся из-за наследства родственники делали его третейским судьей. Торговцы мануфактурой из Вильны выдавали товар без расписок. Крестьяне из окрестных деревень верили на слово. Все знали, что он не жульничает, натягивая ткани на метр. Из-за своей честности и набожности он терял клиентов. Он мог накричать на бедную девушку за то, что она хотела купить слишком дорогой материал. Выгонял из лавки молодку, потому что по размерам куска ткани, который она велела отрезать, понимал, что она хочет сшить себе короткое платье с большим декольте и без рукавов. Реб Гирша, обладатель четырехугольной черной бороды, в которой виднелись отдельные седые волоски, каждому смотрел прямо в лицо большими и жгучими глазами. Он разговаривал коротко и громко, не выносил секретов. Не проявлял почтения ни к богачам, ни к беднякам. Его любимой поговоркой были слова из Торы: «И нищему не потворствуй в тяжбе его»[127], то есть и бедняку не следует делать скидок, если он неправ. Люди говорили, что он разбирается в святых книгах больше, чем его бывший тесть, валкеникский раввин. Тем не менее он не проявлял ни капли гордыни по отношению к невеждам. Даже в честь субботы он не наряжался, как ученый еврей. Всегда носил сапоги и высокую еврейскую шляпу. Когда он гулял с обывателями за местечком, то держал в руках простую обломанную толстую ветку. Разговаривал всегда об одном и том же: не следует дружить со светскими. И с такими религиозными, которые живут в мире со светскими, тоже не следует дружить. Ради того, чтобы старый обычай не нарушался, он был готов воевать и терпеть оскорбления.
Каждую пятницу вечером бедный мальчик созывал всех в синагогу на встречу субботы. Потом мальчик ушел работать на картонную фабрику, и Валкеники остались без своего глашатая, звавшего в синагогу. Реб Гирша несколько раз напоминал членам совета общины, что надо найти другого мальчика. Те отвечали, что по этому поводу не следует беспокоиться: валкеникские евреи помнят время встречи субботы безо всякого глашатая. Через неделю, пятничным вечером, реб Гирша прошел по переулкам, громко распевая:
— Евреи, в синагогу! В синагогу на встречу субботы!
Об этой истории говорили за столами в домах у всех обывателей. В субботу утром раввин сделал в синагоге выговор своему бывшему зятю, сказав, что его поведение является позором для него самого, его семьи и для всего местечка Валкеники. Тогда реб Гирша после молитвы поднялся на биму и объявил, что он и на следующей неделе в пятницу вечером сделает то же самое. Не следует отменять старый еврейский обычай. Главам общины пришлось понервничать, пока они не нашли одного пожилого еврея, на которого и возложили обязанность звать на встречу субботы.
Валкеникский раввин реб Янкев а-Коэн Лев просидел на своем раввинском троне пятьдесят один год. Вдруг он известил общину, что он и его раввинша уезжают, чтобы поселиться в Эрец-Исроэл. Узнав, что место освобождается, раввины устремились в Валкеники отовсюду, и каждый кандидат нравился кому-нибудь, но не нравился другим. Местечко разделилось на два лагеря: тех, кто искал старомодного раввина, и тех, кто хотел, чтобы раввин был, кроме всего прочего, образованным на современный манер. Наконец, оба противоборствующих лагеря согласились, что надо найти выход, и вручили письмо о назначении раввином зятю раввина. Образованные тоже с этим согласились и дружелюбно шутили с ним:
— Нам, может быть, придется с вами ссориться. Тем не менее мы признаем, что лучшего раввина Валкеники не могут себе и желать.
Но он отказался:
— Раввин зависит от мнения других, а я не хочу ни от кого зависеть.
Тем временем наступила поздняя осень с непролазной грязью и первыми морозцами. Раввин реб Янкев а-Коэн Лев из-за своего преклонного возраста отложил отъезд в Эрец-Исроэл на будущее лето. Охотники получить освобождающееся место ленились тащиться в Валкеники в плохую погоду — сначала поездом, а потом на телеге, и все это ради весьма сомнительной надежды понравиться больше, чем предыдущие кандидаты. Местечко занялось обеспечением учащихся начальной ешивы, среди обывателей был введен сбор для глав ешивы, и спор относительно вакансии раввина временно прекратился.
Цемах Атлас не добился бы так легко от валкеникских евреев, чтобы они приняли к себе начальную ешиву, если бы реб Гирша Гордон не вызвался помочь первым. Уважение к зятю раввина было достаточно велико, чтобы все последовали его примеру. Ему, самому уважаемому еврею в местечке, решили выделить в качестве гостя на субботу Хайкла-виленчанина, потому что он учился с тщанием и работал над улучшением своих личных качеств.
— Видишь, к Торе ничего не добавляют, — говорил реб Менахем-Мендл своему ученику в новогрудковской манере. Хайкл ожидал, что зять раввина будет разговаривать с ним о талмудическом трактате, который он изучает. Поэтому всю неделю он искал ответы на возможные вопросы в святых книгах и готовился. Реб Гирша Гордон принял его дружески, но едва с ним разговаривал. Он только следил, чтобы гость не стеснялся и ел. Зимними пятничными вечерами после еды старый раввин выступал перед обывателями с проповедью по недельному разделу Торы. Со временем старый раввин завел обыкновение засыпать после еды, и его сменил бывший зять. Он сидел за столом, погруженный в книги комментариев на Святое Писание, и ни с кем не разговаривал.
Сын реб Гирши от его покойной первой жены учился в каменецкой[128] ешиве. За столом сидела его вторая жена и их дочь. Шестнадцатилетняя Чарна была полноватой, неловкой, еще не оформившейся. Но у нее были смеющиеся светло-зеленые глаза, густые темно-рыжие волосы с красноватым отблеском, две длинные толстые косы и свежие, сочные губы. Мать выглядела так же, как дочь, только выше и шире. Обе женщины носили на плечах большие платки, украшенные красными цветами на голубом фоне, и обе они не переставая смотрели влюбленными глазами на хозяина дома.
— Когда кончится суббота, папа, я вырву из твоей бороды седые волоски. Борода красива или когда она целиком черная, или когда целиком белая, — громко звенел смех Чарны, поглядывавшей на Хайкла по-детски капризно и в то же время гордо и повелевающе, чтобы и он восторгался ее папой.
Реб Гирша поднял голову от книги и посмотрел на дочь с укоризной, как же это она совсем не стесняется постороннего сына Торы. Однако ее веселые, лучащиеся глаза растопили лед его огорченного взгляда, и он снова уткнулся в «Алшейха»[129], пряча улыбку в усы. Хозяйка тоже улыбнулась, щеки ее порозовели. Хайкл почувствовал, что у него сжалось сердце и что-то затрепетало в груди. Он представил себе, как Чарна гладит бороду своего отца, когда при этом нет посторонних. Правда, он не мог понять, что особенного она и ее мама находят в бородатой физиономии реб Гирши. Он нетерпеливо ждал окончания ужина. Однако когда ужин наконец закончился и Хайкл вышел на улицу, ему стало тоскливо оттого, что он не мог остаться и посидеть за столом подольше, чтобы поглядеть, как дочь смотрит на своего отца.
Весь субботний день Чарна провела у валкеникского раввина и раввинши. Хотя она была дочерью реб Гирши от второй жены, ее любили в доме раввина, как родную внучку. Виленчанин печально сидел над чолнтом[130], то же было и во время третьей трапезы[131]. Без девушки ее родители казались ему серыми и занудными, как поздняя осень, стоявшая на дворе. Целую неделю после этого Хайкл видел в воображении красноватый отблеск волос этой девушки, сплетавшихся с золотистым пламенеющим светом субботних свечей в высоких подсвечниках. Покой пятничного вечера в доме торговца мануфактурой, накрытый белой скатертью стол, большой книжный шкаф, хозяйка со светлым лицом, угольно-черная с серебряными ниточками борода реб Гирши — все дрожало в тихой игре теней и света вокруг образа Чарны, пока она не начала ему казаться Суламифью из «Песни песней».
Хайкл изучал мусар по огненным словам рабби Исроэла Салантера: «Человек свободен в своем воображении и пленен в своем разуме…» Как мог он сравнивать дочь реб Гирши Гордона с Суламифью из «Песни песней», являющейся святыней, песней, связывающей сообщество Израилево с Господом, да будет Он благословен?! Он чувствовал, что эта девушка для него больше духовность, чем материальность. Она не так зажигает его тело, как затуманивает мысли. Так, значит, его прегрешение еще больше! Как она может стать для него духовностью в то время, как перед ним столь великий путь Торы и мусара? На протяжении всей недели он искал Чарну в валкеникских переулках, чтобы увидеть, что она всего лишь простая смертная, всего лишь плоть и кровь. Однако он не встретил ее, и синий платок с красными цветами на ее плечах превратился в его воображении в завесу на священном орн-койдеше. Он окружал ее резными фигурками оленей и львов до тех пор, пока она сама не стала для него священным орн-койдешем в запертой холодной синагоге. Виленчанин видел, что не может справиться с собой, эта Чарна уже вплелась даже в напев, с которым он читал Гемару. Ему придется поговорить с главой ешивы и с директором реб Цемахом Атласом о том, как справиться с соблазном, притворяющимся священным орн-койдешем.
