Станислав Родионов - Избранное
На всякий случай поужинал я сытно. И вот пример этой интуиции под рукой — кажись, жевал и глотал по-обычному. А Мария спроси:
— Никак куда навострился?
— Как узнала?
И жду ответа с лупоглазым интересом, поскольку для меня теперь это проблема номер один.
— Глотаешь ты не жевамши.
Подобный ответ есть женский и к интуиции не касаемый. Да и неправда — жевал маленько.
— Хочу пройтись, Мария. В затылке чего-то постукивает…
— Уже стемнело.
— На полчасика.
— Никак задумал чего?
Я чуть было не спросил: «Как узнала?» Каркнула ворона громче патефона. Но лицо сделал черствым, как недельный хлеб.
— Сказал же — прогуляться.
— Глаза у тебя неспокойные…
Умная женщина Мария, но в данном факте до интуиции у нее дело не дошло. По жеванию догадалась, по глазам… А вот был у нас в автопредприятии Федька Цицирошин — трепач первый сорт. Такие пули отливал, но лучше всего умел деньгу стрельнуть якобы в долг. Конечно, люди не дают, поскольку не верят. Так у него, стервеца, интуиция была высокочастотная. Ответишь, что, мол, денег нет. А он и выдаст: «Как же нет, когда в правом кармане лежит чирик». То есть червонец. Ну и дашь ему рублевку — за подобную интуицию…
На улице темно и мозгло. Хотя такая погода в городе и не страшна, а противно. Не люблю я осень — мерзну. В плаще ходить поздно, в пальто на ватине рано, а молодежную куртку я не надену, поскольку не спортсмен. С головным убором тоже морока: в кепке я выгляжу ядреным корнем, шляпу век не носил, а мою шапку барашковую с кожаным верхом надевать не ио сезону. Хоть платком бабьим повязывайся.
Да и зачем иду, куда? Не иду, а, что называется, прусь. Разум-то мой этому препятствует, а ноги несут, как не мои. Знаю ведь, что кончится дело форс мажором. Подобное в моем бытии уже происходило, и, между прочим, не раз. Случалось, что и бивали…
Я позвонил в квартиру — дверь солидная, обитая, узор из медных шляпок составлен. Ждать не пришлось, поскольку на пороге стоял пожилой дядя такой солидности, что куда там наш Гузь. Лицо красное, мясистое, но добродушное. Правда, насупленные лохматые брови чуть его карабасили. Или барабасили. А брюки на подтяжках, широкие, как фитили от лампы-семилиней-ки. Натуральный директор.
— Вам кого? — спросил он трубой.
— Сынка вашего, Вячеслава.
— Сейчас он из-под душа выйдет. Проходите…
Я шагнул в переднюю. Девчушка лет десяти выглянула и крикнула, видать, в ванную: «Славка, к тебе гном пришел!» Ну что ж, гном — животное неплохое.
Конечно, запасной скат я взял, то есть причину моего прихода заготовил. Мол, зачем пришел? А давай, мол, Вячик, изловим ту черную кошку, что пробегла промеж нас. Нельзя же работать, набычившись друг на дружку. Тут он, коли в нем есть человеческое, усадит меня за чаек. А я, коли во мне есть человеческое, выложу на скатерку кулек. Он между тем весьма оттягивал мою штанину — конфеты «Трюфели».
— Проходите в комнату, — настаивает папаша.
— Тут постою, товарищ директор.
— Кто «товарищ директор»?
— Да вы же.
Он как загогочет, прости меня господи, по-бегемот-ски. Фыркает, подтяжками по пузу хлопает, щеки малиновые раздувает. Неужель не директор?
И тут в переднюю вошел длиннющий парень с мокрыми волосами и полотенцем на шее.
— Кто меня ищет?
— Вячеслав Андреич Коршунок? — спросил я уже на всякий случай, автоматом.
— Да.
— Извините, ошибся…
И я выскочил из квартиры: это был не мой складской напарник, не Вячик.
7
Ну? И нет слов.
Весь вечер да и всю ночь моя голова была одурелая, как бидон с пивом. Ни хрена не пойму. Наваждение ли, телепатия, или я спятил? Был мужик форсистый, пока не двинули канистрой.
Коли складской Вячеслав не тот Вячеслав, то какой Вячеслав будет складской Вячеслав? Вот уже бредятину заблеял. Короче, если наш Вячик не Вячеслав Андреевич Коршунок, то пиши пропало. Подставное он лицо с уголовным уклоном. А зачем? Тут, видать, без отпечатков пальцев не обойтись.
В своей жизни с воровским людом встречаться приходилось. Пустой народ, между прочим. Но и простой — тибрили без всяких закавык. Правда, знаю случаи, задуманные еще теми хитрованами…
После войны похаживал на толкучке мужичок в ватнике и все к золоту приценялся. Люди-то голодные были, ради хлеба все продавали. Мужичок потрет золотую вещь рукавом ватника — якобы сомневается. И не купит. Так когда его раскусили, то дома слиток золота нашли. У мужика-хитрована в рукав был вшит кусок наждачной ткани. Походит, потрет, а дома этот клок вырежет, сожжет, и золотишко выплавит. Капля, да ведь золото. Ну?
Еще я вспомнил коварный обман, что произошел в деревне Хворые Топи…
Ночью было. Обкраден сельмаг при живом стороже. Этот сторож брал с собой чай в термосе. Так ему в чаек подсыпали сонных таблеток. Он захрапел беспробудно. Ну и вытянули из магазина товары и дефициты. А следователь головастый кое-что усек… Сторож-то сам себе в чай таблеток набухал, чтобы, значит, при проверке остатков чая все было подлинно. И спал взаправду, но сперва вынес товар и взломал двери. Ну?
С другой стороны, я тоже впал в крайность. Почему непременно уголовщина? Тут и шпионаж может затеваться, и подлость какая, и на тарелке он мог прилететь, на летающей…
А под утро и здравая думка меня не забыла. Ведь проще шурупа: наш Вячик оформился на склад по паспорту того, натурального. Про трудовую книжку сказал, что, мол, утеряна. Тем более на подставку.
А сам небось вкалывает в таком месте, где совместительство запрещено. Ну и наплел на складе, что папа, йог и псих. Чтобы не приставали. Вот и вся забота у дяди Федота.
Но это дело второе, а первое в том, что не видать мне теперь покоя, как сердцу перебоя. Не жить мне, пока всего не разузнаю. Такова моя подлая вторая сущность…
Семена Семеныча я обещал держать в курсе. Поэтому на второй день утром я мигнул Гузю и кивнул на кипы верхнего конфекциона. Мол, за ними.
Семен Семеныч пошел за мной:
— Ты чего, Фадеич?
— Из разведки я.
— Из какой разведки?
— Из контр. Могу поделиться разведданными.
— Ну давай, — согласился Гузь, слегка ошалевши от таинственности, поскольку глазом подмигивать я продолжал.
— Вячеслав-то не йог.
— Разве?
— Вячеслав-то не псих.
— Значит, вылечился.
— У Вячеслава отец-то не директор.
— Откуда ты знаешь?
— Вячеслав-то не Вячеслав, — оставил я вопрос кладовщика втуне, поскольку шел к главному.
— Что ты болтаешь, Фадеич?
— Мое ботало давно отработало.
— А кто же Вячеслав?
— Хрен его знает.
И я рассказал про мою контрразведку. Тут пошло все в обратном порядке: кладовщик стал мне подмигивать и кивать на другую кипу, еще более высокую, но, правда, не верхнего конфекциона, а среднего. Вельветовые костюмы. За них мы и пошли.
— Кто он, кто? — зашептал Гузь требовательно.
— Может, просто по чужому паспорту оформился, а может, и чего похуже.
— А что похуже?
— Выслушай-ка байку на эту тему — мне ее мужик-собачник рассказал…
…Склад был вроде нашего. Только заместо всякого конфекциона хранилась модельная обувь. И вот грех — пропадает товар. Почти каждую ночь от пяти до десяти пар. Двери целы, замки с контрольками целы, окна зарешеченные целы… А обувь сбегла. Приставили еще и сторожа — ноль внимания. То есть туфли и ботинки уходят. Кладовщик чуть не облысел от недоумения. Уголовную канитель завели. И один оперработник эту закавыку разжевал… У грузчика была собачонка махонькая и длинная, по имени Такса. Она с ним и рабочий день проводила. Ее-то он и обучил таскать обувь по штучке через вытяжную трубу. Ну?
— У Вячеслава нет собаки…
— Это и подозрительно.
— Почему?
— Видать, замышляется налет шайки, а он наводчик.
— Фадеич, у нас же комплекс складов, военизированная охрана, проходная…
Вижу, испугался Гузь. Ему такой ушатик холодной воды пользителен, поскольку о себе высокого мнения. Я-то чувствую, что глядит он иногда на меня, как на моль, залетевшую на склад. Правда, теперь у нас дело обоюдное — тайну разгадать.
— Этот орешек мною будет вскорости раскушен, — пообещал я опять.
— Фадеич, пока никому ни слова. Если он работает по чужому паспорту, то грех небольшой. Не будем поднимать шум и себя позорить. А если что-нибудь другое… Попробую все разузнать и принять меры.
— Я — молчок, как подземный червячок.
Вздохнул Семен Семеныч, но в глазах тоска и натуральная тревога. Даже губы в трубочку забыл свернуть. И то: теперь ему не до злости. Грех, конечно, так думать, но мне стал он как-то приятнее. Потому что душа у него растревожилась. Видать, дело не в толстой фигуре; видать, приятность человека зависит от души — от того, спит она себе или трепыхается…
— Фадеич, а ты мне казался мужичком из-под пенька.
