Владимир Вертлиб - Остановки в пути
— Господи, а тут еще мы им на голову, — вздыхает мама. — Бедный Натан. Бедная Людмила. Только нас им не хватало.
Но Фишлеры делают все, лишь бы мы не чувствовали, что явились не вовремя. Устраивают настоящее пиршество. Алекса за столом нет. Он так каждый день, поясняет Натан, уходит к своим дружкам, иногда до утра пропадает.
Людмила сварила пельмени. На десерт пироги с повидлом, плюшки с корицей и компот. Натан открывает бутылку полусладкого красного вина, которое, как ему известно, любит мама, и предлагает тост:
— Ну, чтобы все было хорошо, чтобы мы и через год, и через десять лет здесь, в Бостоне, за столом собрались.
Мои родители осушают бокалы, воздерживаясь от комментариев. Остаток вечера все разговоры вращаются вокруг Алекса.
— По крайней мере он потом, как все, кто в армии отслужил, три года в лучших американских университетах сможет бесплатно учиться, — утешает мама.
— Если он в цинковом гробу вернется, ему от этого проку мало будет, — шепчет Натан, дрожит, бледнеет, прижимает ладонь ко рту и опрометью бросается в уборную.
Диванчик в гостиной можно разложить, превратив в узенькую постель, на которой с трудом помещаются родители. Мне ставят раскладушку. Дедушке, который до сих пор спал в гостиной, приходится переехать. Натан с отцом относят дедушкину кровать в комнату Алекса.
После полуночи, выключив свет, мы еще долго шепотом переговариваемся с родителями в темноте:
— Слушайте, надо поскорее отсюда убираться, — тихонько говорит отец.
— А куда? — шепчет мама. — Не под мостом же ночевать.
— Вот еще Алексу, идиоту этому, именно сейчас приспичило идти в морскую пехоту! — шепотом негодует отец. — А у меня ко всему голова разболелась.
— Вот подожди, не известно еще, что выкинет твой гениальный сынок, когда подрастет. Вот тогда уж у тебя голова заболит так заболит.
— Я в армию не пойду, — заявляю я. — Я же не дебил.
— Вот видишь, — торжествует отец, — сын у меня вполне сознательный, я бы даже сказал, серьезный не по возрасту.
— А что ему еще остается, — вставляет мама. — Но за все приходится платить. Всем. Всегда. И ему придется рано или поздно.
Дальше я не слушаю. Осторожно вытягиваюсь на раскладушке, долго не могу заснуть, прислушиваюсь к тиканью часов на стене и равномерному храпу отца. Луна светит мне в лицо. Стальной каркас постанывает под моим весом. Я повисаю на раскладушке как в плохо натянутом гамаке, пытаюсь замереть и как можно меньше ворочаться. Алекс и его морская пехота вдруг перестают меня интересовать.
Долгими ночами я часто мечтаю о своей однокласснице Свете, дочери эмигрантов из Киева. Она на два года старше, а значит, я к ней даже близко подойти не смею. И все-таки я мечтаю о ее упругих грудях, о рыжеватых волосах на лобке — я их, само собой, никогда не видел, но уверен, что они рыжеватые, — о ее больших голубых глазах, о том, как она в упоении смотрит на меня, лежа подо мной и тихо постанывая. Я обнимаю одеяло, и оно превращается в Свету. Я начинаю возбужденно ерзать, но даже о скромном удовлетворении эротических потребностей на этой поскрипывающей ветхой раскладушке и речи быть не может. Того и гляди хлопнусь на пол.
В голове крутится одна и та же фраза, сначала она вроде как издалека доносится, тихо-тихо, потом все ближе, ближе, и вот уже перерастает в оглушительный вопль, затопляющий маленькую комнатку: «Не хочу больше! Не хочу я больше ничего этого! Не хочу! Хватит! Не хочу больше! Не хочу!»
Кто-то трясет меня за плечо. Я вскакиваю и ошеломленно озираюсь. Передо мной стоит дедушка Шлоймо в темно-синей пижаме.
— Ты во сне кричал, — поясняет он. — Слушай, представляешь, иду я из туалета — и понимаю, что кровати-то нет! А она ведь раньше стояла здесь…
На следующий день я беру в библиотеке книгу об истории американской морской пехоты. Называется она «За честь и славу», обложка у нее блестящая, цветов американского флага, сине-красно-белая.
— Ты что, в морскую пехоту собрался? — с ухмылкой спрашивает миссис Райан. — Ты для морпеха чего-то щупленький. Они тебя еще и не возьмут. Спортом надо заниматься и овощей побольше есть.
Я чувствую, что краснею.
— Смотрите, эмигрант-то наш патриотом сделался, — веселится миссис Кардуччи. — Так всегда бывает, из иммигрантов получаются самые отчаянные ястребы.
Миссис Фримен, как всегда, меня защищает и говорит:
— Оставьте его в покое, пусть читает, что хочет. Кстати, мой кузен в морской пехоте служит. Так что я вам о морпехах гадости говорить не позволю.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы не любим Америку? — произносит миссис Райан с наигранным возмущением. — Мы патриотки, еще какие! Когда перед бейсбольными матчами гимн играют, я всегда сползаю с дивана, встаю перед телевизором и в порыве неподдельного патриотизма прижимаю правую руку к сердцу — должно же оно биться где-то под этими складками жира!
Миссис Фримен обиженно отворачивается, а я смущенно мямлю:
— Это я не себе. То есть, я хотел сказать, один мой друг в морскую пехоту идет, и я хотел…
— Ага, это все так говорят, а смотришь, через год-другой их и не узнать: борцовские бицепсы, стрижка «ежик», — перебивает меня миссис Кардуччи. — Некоторые даже ничего себе, симпатичные, привлекательные — по крайней мере, пока молчат…
Я забираю книгу и ухожу. Вот дуры бабы. Я им еще покажу. Когда-нибудь. И тут я ловлю себя на том, что в течение всего разговора ни разу не вспомнил о карте социального страхования.
В парке сажусь на скамейку и начинаю листать книгу. Одна из глав называется «Борьба за свободу в Корее». Листаю дальше: парни в камуфляже, с автоматами, типа крутые. Ну и что, это идеал какой-то, что ли? На военных в форме я в Израиле насмотрелся.
Каждый день в квартире Фишлеров проводятся совещания генерального штаба, участники которого предлагают нам то одно, то другое. Из США нас вышлют, как пить дать.
— Еще неизвестно, примут ли нас в Австрии, — размышляет вслух отец. — В Израиль я не вернусь… Но есть же все-таки шанс, пусть и связанный с определенным риском, но…
Произнося эту маленькую речь, отец принимает горделивую позу, как античный оратор на агоре. До этого он несколько недель молчал, будто совсем уже утратил волю к жизни. Но с тех пор как к нему вернулась былая энергия, он никого в покое не оставляет.
Мама сидит на диване. Она глядит на отца с мягкой улыбкой, но, кажется, видит его насквозь. Людмила за кульманом возится с каким-то чертежным заданием, которое ей дали на курсах. Она уже привыкла к отцовским монологам и не обращает на них особого внимания, вот только иногда вставит «ты совершенно прав» или «я абсолютно с тобой согласна». Натан долго не выдерживает и вскоре уходит к себе.
— Вы же знаете, у меня сердце больное, — сконфуженно бормочет он, хватаясь за грудь. — Мне надо полежать.
Я стараюсь не слушать, я читаю книгу про Александра Великого, само собой, библиотечную. Вот здорово было бы перенестись на две тысячи лет назад и бок о бок с ним завоевывать мир! Только дедушка, полускрытый клубами табачного дыма, время от времени застает отца врасплох вопросами вроде: «Вы же квалифицированный специалист, с высшим образованием, почему же вам визу не дают?» или: «У нас на родине, в Советском Союзе, разрешение на работу никому не требуется».
— Можем поехать в Вашингтон и объявить там голодовку прямо перед Белым Домом, — предлагает отец. — Только для начала надо оповестить все крупные газеты и телеканалы.
Я откладываю книгу и испытующе гляжу ему в лицо. Он что, серьезно?
— Нечего так смотреть, — осаживает меня он. — В конце концов, с журналистами-то тебе придется разговаривать. Ты по-английски уже хорошо говоришь, одну книгу за другой проглатываешь.
Мои родители уже знают, что я хожу в библиотеку. Вскоре после того как мы к Фишлерам переехали, я им сам рассказал, умолчал только, само собой, про поддельный номер социального страхования и поддельную отцовскую подпись.
— А разве это не запрещено? Разве можно просто так на улицу выйти и демонстрацию устроить? — вдруг вопрошает дедушка. — А то еще арестуют…
— Мы не в Союзе! — отвечают все хором.
— Ах, да! — дедушка ударяет себя ладонью по лбу и принимается набивать трубку.
Отец продолжает размышлять вслух:
— Есть еще одна возможность: просто собрать чемоданы, доехать до Нью-Гемпшира или Вермонта и нелегально перейти канадскую границу. Канада по сравнению с США — страна более либеральная, более европейская. Власти там терпимее. Может, там больше повезет.
На сей раз даже Людмила высовывается из-за кульмана:
— Я бы не хотела вмешиваться не в свое дело, — робко произносит она, — но, по-моему, это не очень разумно.
А мама, подумав, добавляет:
