Константин Кропоткин - Содом и умора
— Тебя никто не спрашивает! — вскинулся Марк.
— Подумаешь! — Кирыч сложил руки на груди и воинственно закинул ногу на ногу.
— Да, — согласился я. — Тут надо бы подумать, какой твой принц из себя.
— Весь из себя, конечно, — фыркнул Кирыч, зная вкусы Марка не хуже моего.
— Во-первых, умный, — заявил Марк. — Во-вторых…
Он задумался.
— Вот если бы славины плечи приставить к герочкиной голове… — наконец, сказал Марк. — …Нос чтобы, как у Феди, а попка, как у Адама…
— Чем тебе зад Гека не нравится? — поинтересовался я, вспоминая накачанные футболом выпуклости бывшего марусиного фаворита.
— У него дынькой, а надо чтобы была яблочком, — пояснил Марк.
— Персиком не хочешь?
— Таким же румяным? — загорелся Марк.
— Таким же волосатым, — поправил я.
— Пусть будет персик, — покорно согласился Марк. — Если уж совсем много шерсти, то можно удалить.
Кирыч поежился, и надо сказать, у него были на то все основания.
— А что кроме волос должно быть у твоей мечты в штанах? — сменил я тему и многозначительно опустил глаза ниже марусиного ремня.
— Ты лучше дальше расскажи! — вспыхнув, потребовал он.
— И вот, — охотно продолжил я. — Сидишь дома, весь в бинтах, и думаешь о том, что никогда тебе не увидеть моего спасителя…
— Никогда! — с горечью констатировал Марк.
— И вдруг — подхватил я. — Раздается звонок в дверь и заходит Он! С цветами, с носом, с плечами, все как заказывали. Ты, говорит, Маруся, любовь всей моей жизни. Пошли ко мне проживать мои миллионы! Взял он тебя за руку и…
Зазвенел звонок.
— Ик, — только и смог я произнести.
— Фуф! — сонно фыркнул под ногами Вирус.
— Ик! — повторил я после второго настойчивого звонка в дверь.
— Ну, и дела! — озабоченно сказал Кирыч, вставая из-за стола.
— Эээ, — испуганно заблеял Марк и пошел следом.
— Парень, — сказал Кирыч, поглядев в глазок.
Он странно посмотрел на меня и спросил:
— Чего хотели?
— Заказывали? — послышалось из-за двери.
— Кого? — срывающимся голосом выкрикнул Марк, прячась за Кирыча.
— «Мечту». Три штуки.
— Ах, пиццу!.. — с облегчением произнес я, вспомнив название обещанного лакомства. — Ик…
ДЕДЕ
— Money? — отшатнулся Деде.
Соседи по ванне, лежавшие прежде нарочито-безразлично, повернули головы на источник шума, синхронностью напоминая водных танцоров. Даже удивительно, почему они при этом дружно не задрали ноги.
Атлет с лицом ангела согласно кивнул и, выпростав руку из пузырящейся воды, потер большим пальцем указательный: да, согласен за деньги.
— Merde! — рявкнул Деде, выскакивая из ванны, как пробка из бутылки перегретого шампанского.
— Какая цаца, — парировал алчный ангел и завозился.
Он возносил над водой то одну, то другую аппетитность своего тела, еще раз напоминая окружающим, что он — обнаженный, а остальные — голые.
И впрямь, на мясном развале, представленном сегодня, это был безусловно эксклюзивный экземпляр: деликатесное филе, еще более привлекательное от того, что окружали его тощие куриные грудки, суповые мослы, глыбы сала — самый рядовой ассортимент, не лучше некоторых, но и не хуже многих.
На освободившееся после Деде место перевалился крупногабаритный субъект. Судя по золотому кресту на толстой цепи и заинтересованному взгляду, он был не только платежеспособен, но и готов вступить с красавцем в товарно-денежные отношения.
— Биляд! — взвыл Деде, вкладывая в единственно известное ему русское ругательство всю полноту нахлынувших на него чувств. Тут были и обида, и разочарование, и злость и всякая другая всячина, от неподдельной искренности которой мне вдруг стало жаль француза, разменявшего четвертый десяток явно не вчера, а свою рыночную цену так и не понявшего.
Он был таким же, как и все. Обыкновенным.
Позиция, с которой я следил за событиями, была вдвойне удобной. Во-первых, до джакузи было рукой подать. А во-вторых, наблюдая за происходящим, так сказать, из партера, я оставался незамеченными: ту часть барной стойки, за которой я примостился, затеняли разлапистые ветки поддельного фикуса, позволяя веселиться в свое удовольствие. «Кстати, интересно, отчего это в саунах никогда не бывает настоящей зелени», — подумал я, смахивая пыль с фальшивого листа, топорщившегося мне прямо в лицо. Достойный ответ дать было некому: в гей-сауне «Коннект» было принято говорить совсем неразборчиво, словно густой и теплый, как блинное тесто, воздух отнимает у людей все разговорные способности, заменяя их какими-то словесными кочерыжками.
Вот и Кирыч, неторопливо потягивающий свое пиво из пузатого бокала на короткой ножке, издавал только «ну» и «ага» в ответ на бурливое, но тоже невнятное говорение Марка.
Приплясывая возле Кирыча, Марк рассказывал какую-то чрезвычайно длинную и столь же чрезвычайно сумбурную историю своей прогулки по старинному замку, сплошь завешанному золотыми канделябрами, рыцарскими доспехами и почему-то портретами Мао Дзедуна.
— Сон в руку! Сбудется-сбудется… — припевал Марк, имея ввиду непонятно что: не то канделябры, не то китайского вождя…
— Когда рак на горе… — сказал я, не особо рассчитывая привлечь к себе марусино внимание.
— Vodka, — потребовал Деде, очутившись на противоположной от нас стороне бара. — Big! — он широко развел руки и сделал еще одно уточнение. — Very big!
Бармен кивнул и в руках Деде мигом оказался большой граненый стакан, до краев наполненный прозрачной жидкостью. Француз сделал глоток и задохнулся, выпучив глаза на понятливого бармена. Тот сочувственно улыбнулся.
— Ха-ра-шо! — отдышавшись, продекламировал иностранец и завертел головой.
— Ложись! — шепотом скомандовал я.
Ясное дело, искал он не красавца, который, похоже, выторговал себе положенную цену, и теперь, приобняв нового клиента за бычью шею, шептал ему что-то соблазнительное.
— Французы идут! — предупредил я Марка.
Тот замер на полуслове и, вмиг поняв в чем дело, скроил недовольную гримасу, которая, как моментальная зараза, вмиг отпечаталась на лице Кирыча, посмотревшего на Марка, на меня, на Деде и сделавшего те же выводы.
— Надоел хуже горькой редьки, — сказал Марк, неохотно переходя к французофобии, в последнее время ставшей для него рядовой повседневностью.
— Угу, — буркнул Кирыч и уткнулся в недопитое пиво.
* * *— Salut! I am DeDe! — сказал он, появившись у нас дома в прошлое воскресенье поздно вечером.
При себе нежданный гость имел бутылку шампанского из Шампаньи и письмо от Феликса по кличке Чук, отчалившего в Париж рецензировать для какого-то издательства перспективную русскую литературу.
Из письма следовало, что Деде — интересный в своем роде драматург, который отчего-то уверен, что только Россия может дать ему достаточно впечатлений для новой пьесы.
— «…Мой друг хотел бы завязать в Москве экстравагантные знакомства, и, конечно, вы были первыми, кого я мог ему порекомендовать», — читал я вслух.
— Как это? — перебил меня Марк. — А Лорка-алкашка? А Семка-попик? А Зинка?
Он, прав, мы ни шли ни в какое сравнение, ни с Лореттой-прорицательницей будущего, ни с блудливым Семеном из монахов-расстриг, ни Зинаидой — королевой травести.
— Он где жить собирается? — спросил Кирыч, глядя на французов рюкзачок, который для багажа был маловат, а для сумочки на каждый день слишком велик.
— «Надеюсь, вы не откажетесь приютить моего друга на недельку», — пробежавшись глазами по строчкам, выудил я ответ.
— Понятно, — вздохнул Кирыч.
— Понятно, — сказал Марк. — К Лорке он его не послал, у той квартира меньше конуры. А Зинки вообще никогда дома нет.
Звучало логично: из всех городских сумасшедших мы были самыми домовитыми.
И все же с трудом верилось, что Феликс отправил к нам своего друга с самыми благородными намерениями. После случая, вошедшего в семейные хроники под названием «Чукоккала-Гекаккала», мы вдрызг раздружились с Чуком, и я бы не очень удивился, если б он подослал к нам киллера.
Кстати, Деде и впрямь напоминал актера из фильма про «Леона-профессионала». Глаза у него были точно такие: черные, с оттянутыми книзу уголками, будто готовые прослезиться. Мне актер нравился. Француза тоже отчего-то стало жалко. Кстати, что за дурацкое прозвище?
— Да, вы можете сказать… ммм… — спросил я, с трудом подбирая слова никогда толком не ученного английского. — Деде — это ваше настоящее имя?
Нет, на самом деле он звался — «Volodja».
— Ужасно-ужасно! — закивал Деде, не дожидаясь моей реакции.
Его угораздило родиться в середине шестидесятых в семье прогрессивных студентов Сорбонны, среди которых коммунистические лидеры были в большой моде.
