Джонатан Троппер - Все к лучшему
— Так в чем там все-таки было дело?
Я рассказываю им обо всем, они кивают, не особо удивленные моим признанием. Почему-то в моем пересказе случившееся кажется не таким уж страшным, а напротив, вполне обыденным, и я в подробностях излагаю собственное мнение о стычке с Джеком — разумеется, не касаясь самого щекотливого вопроса: почему я все-таки целовался с Тамарой. Я анализирую драку, стараясь восстановить точную хронологию, как спортсмены после недавней победы. Пит сидит рядом со мной, положив голову мне на плечо. Он устал и ничего не понимает, но все равно не хочет упустить ни минуты такой редкой семейной встречи. Все пьют чай, в комнате царит удивительно теплая атмосфера родственной близости, и мы наслаждаемся ею, а я вдруг осознаю, до чего нам всем этого не хватало. Сегодня мы все заснем в своих старых постелях — все, кроме Норма, который отказывается разделить со мной комнату, решив переночевать на диване в подвале. По тому, как он старается не смотреть в сторону лестницы, ведущей наверх, я догадываюсь, что ему не хочется приближаться к эпицентру собственной прошлой жизни, к сцене преступления, из-за которого распалась наша семья.
Наконец мы поднимаемся с дивана, чтобы идти ложиться, и Мэтт, забывшись, стягивает с головы парик. Увидев его лысую голову, Лила ахает, прикрыв рот рукой, чтобы сдержать рыдание.
— Черт, мам, прости, — говорит Мэтт. — Совсем забыл.
— Ничего, — отвечает она, вытирая слезы тыльной стороной запястья. — Сама не знаю, почему меня это так расстраивает.
— Я могу надеть его обратно.
— Не надо, — Лила подходит к Мэтту и робко гладит его по лысой голове. — Ты же мой родной сынок, — произносит она, оборачивается и смотрит на нас с Питом. — Вы все мои любимые дети. Иногда я ужасно скучаю по тем временам, когда вы жили под моим крылышком и я заботилась о вас.
— Ты заботишься обо мне, — замечает Пит, напуганный ее слезами.
Она улыбается ему.
— Знаю, милый. А ты обо мне. Бог послал мне тебя, чтобы я всегда чувствовала себя нужной.
У меня, как у старшего из братьев, была своя комната, а Мэтт с Питом жили в одной. Не помню, чтобы мы когда-либо ругались по этому поводу. Моя постель застелена тем же бельем, на котором я спал, когда жил тут, как будто Лила хотела все сохранить в точности как было, чтобы я чувствовал себя как дома, если вдруг когда-нибудь вернусь, что маловероятно. Забравшись в кровать, я вдыхаю знакомые запахи дома, рассматриваю конусообразную тень от уличного фонаря на потолке, рассеянно вожу тыльной стороной руки по шероховатым обоям — жест, который убаюкивал меня в детстве. Я ненадолго отключаюсь и, вздрогнув, просыпаюсь оттого, что на краю моей кровати в луче света из коридора сидит Лила в ночной рубашке и через одеяло нежно гладит меня по ногам.
— Чего ты, мам? — бормочу я.
— Прости, я не хотела тебя будить, — говорит она.
— Почему ты не спишь? — я переворачиваюсь на спину и смотрю на нее.
— Я так счастлива, когда вы здесь, — признается она. — Не помню, когда в последний раз вы все собирались под одной крышей и спали в своих кроватях. Дом снова кажется живым.
Я киваю, зеваю и потягиваюсь. Катастрофа, разразившаяся вечером, осталась за стенами моей детской спальни. Здесь я чувствую себя в безопасности, все неурядицы моей реальной жизни где-то далеко.
— До чего тут хорошо, — говорю я маме.
Она нежно улыбается мне, и я замечаю, что морщинки вокруг ее глаз стали глубже, а кожа вдоль нижней челюсти свисает мешочками — обычный дряблый подбородок стареющей женщины. У меня перехватывает горло от животного ужаса, осознания неизбежной изменчивости всего сущего, потерянного времени и грядущих утрат, и мне снова хочется стать маленьким мальчиком, спрятаться в надежных маминых объятиях и не думать о будущем.
— Все будет хорошо, Зак, ты ведь это знаешь?
— Сомневаюсь.
Мама кивает.
— Что бы сегодня ни случилось — видит бог, я ума не приложу, что же все-таки стряслось, — ты должен верить в то, что все это не просто так, а по какой-то причине.
— Причина в том, что я дурак, — отвечаю я.
Лила тихонько смеется, наклоняется и целует меня в лоб.
— Ты поспи, а утром поговорим, хорошо?
Я хватаю ее за руку.
— Спасибо, мам, — благодарю я. — За то, что забрала меня оттуда и привезла сюда.
— Пожалуйста, — мягко произносит она. — Это твой дом, Зак, и пока я жива, так будет всегда. Мы твоя семья и любим тебя, — тут она ухмыляется, — что бы ты ни натворил.
Она еще раз крепко целует меня в щеку.
— Спи, родной.
После ее ухода я ворочаюсь и никак не могу улечься поудобнее. Электронные часы на тумбочке показывают начало третьего, и, несмотря на то что у меня болят глаза от усталости, сердце упорно и быстро колотится в ритме хип-хопа, а во всех членах кипит нервная энергия. Первые тревожные признаки будущего похмелья вьются, точно насекомые, в голове, стараясь отыскать теплое укромное местечко, где бы приземлиться и осесть надолго. Я сползаю с кровати, бреду по коридору в трусах и футболке, которые мне дал Пит, и на цыпочках спускаюсь на кухню попить. В гостиной я прихлебываю воду и листаю старые фотоальбомы — тех лет, когда Норм еще не ушел. Он всегда нас фотографировал, надеясь сохранить наши образы для потомков. А вот Лила почти никогда нас не снимала — наверно, фотоаппараты вызывали у нее болезненные воспоминания о том, как она застала Норма в постели с Анной. Я просматриваю наши с братьями фотографии и замечаю, что все они похожи в одном: Мэтт всегда глядит в камеру, улыбается или корчит рожи, а я упрашиваю Пита посмотреть в камеру и сам забываю улыбнуться. Фотографии в итоге получались какие-то бессвязные — трое мальчишек, как будто сошедшие с разных снимков, разрезанных и склеенных в один. Более-менее гармонично выглядят только те, на которых есть Норм (Лила фотографировала), словно его присутствие объединяло нас в фокусе.
Я возвращаюсь наверх, и ступеньки скрипят под моими босыми ногами. На пороге комнаты Мэтта и Пита я замираю. Мэтт спит в одежде, свернувшись калачиком на одеяле и почти прижавшись лицом к стене. Пит растянулся на спине и громко храпит; даже во сне его губы изгибаются в полуулыбке. На столе во всю длину вытянулась лампа на шарнирах и маячит над спящими братьями, точно часовой, а парик, который для безопасности нахлобучил на нее Мэтт, лишь добавляет схожести. Возле лампы фотография, на которой я держу на руках новорожденного Пита и смотрю на него широко раскрытыми глазами — мне там три года.
— Что ты делаешь, Зак? — шепчет с кровати Пит.
— Ничего, — отвечаю я. — Не спится.
— Хочешь, ложись с нами.
— Давай.
Полусонный, Пит встает с кровати, ловко раскладывает ее вторую половину, стараясь, чтобы обе части были вровень, и бросает на нее одну из двух своих подушек.
— Залезай, — говорит он.
Лишнего одеяла в комнате нет, но Пит двигается, чтобы мне хватило его.
— Ты теперь не женишься на Хоуп, да?
— Едва ли.
— Ты женишься на Тамаре?
— Вряд ли я в ближайшее время вообще женюсь.
Пит откидывается на кровати и задумчиво произносит:
— Ох уж эти женщины! С ними тяжко, а без них тошно.
— Твоя правда, брат.
Он смеется.
— Мне нравится, когда ты спишь дома.
— Я знаю, — отвечаю я. — Надо бы почаще приезжать.
Пит переворачивается на бок и зевает.
— Я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
Я лежу с открытыми глазами между спящими братьями и чувствую, как сознание медленно оставляет меня, точно кровь, по капле сочащаяся из раны. Тихое мерное дыхание братьев убаюкивает меня, я проваливаюсь в глубокую черную дыру сна и сплю без сновидений.
Глава 36
В воскресенье мне с трудом удается воскреснуть. Я то просыпаюсь, то снова забываюсь тяжелым, липким сном, меня мучат отвратительные, тошнотворные кошмары, в которых я либо слишком медленно от кого-то убегаю, либо стремительно куда-то сползаю и никак не могу остановиться. В те редкие мгновения, что я прихожу в себя — либо очнувшись от кошмара, либо просто встаю пописать, — я чувствую, что совершенно разбит и с похмелья: глаза болят, во рту сухость и перегар. В четвертом часу дня я наконец поднимаюсь и плетусь в душ, и лишь тогда, спустя двадцать часов окончательно придя в сознание, я ощущаю зияющую пустоту в животе — там, где всегда была Хоуп.
Дома никого нет. Я стою у венецианского окна в гостиной в штанах от костюма и футболке, в которой спал, идти мне некуда, и я испытываю глухую обиду на свою семью за то, что они меня бросили одного в трудную минуту. Я знаю, что по крайней мере некоторые из них скоро вернутся, но все равно не могу вынести душащей пустоты дома. У крыльца нет машин, так что я накидываю пиджак и отправляюсь в путь пешком. День стоит ясный и ветреный, на солнце довольно тепло, но ледяной ветер пробирает сквозь пиджак, до мурашек. Однако мне лень возвращаться и искать дома какую-нибудь старую куртку, поэтому я складываю руки на груди, шагаю по тротуару, подставив лицо солнцу, и стараюсь не думать о том, куда иду, хотя прекрасно понимаю куда.
