Константин Сергиенко - Самый счастливый день
— Мы не губим, — сухо ответил он. — Мы спасаем.
— Вы и меня загубить готовы. Это ваша профессия, губить.
— Оставим лирику, — возразил он. — Где Арсеньева?
— Мне и самому интересно.
Он призадумался.
— Вы крепкий орешек.
— Ещё бы! Шпион с таким стажем!
— Скоро вам будет не до шуток, — предупредил он.
— Только одна просьба, уважаемый капитан Васин или Гладышев, не знаю, как вас там. Не впутывайте в это дело школьного сторожа. Он безобидный старик, рисует картинки. Если что, может и вам. Например, «Мишки в лесу». Идёт?
Он подумал, взглянул на часы.
— Вот что. Продолжим завтра. Вечером за вами прибудет наряд из Москвы. До этого вы в моём распоряжении. Имею право допрашивать вас хоть двадцать четыре часа. Но считаю, вам нужно подумать. Время есть до утра… Лейтенант Кулёк!
Лейтенант появился.
— В мытную, под охрану. И глаз не смыкать!
— Слушаюсь, товарищ капитан.
В мокрую осеннюю тьму я вышел в сопровождении двух автоматчиков.
— А я и не думал, что ты такая важная птица, — сказал лейтенант.
Он сумасшедший, думал я, безумец. Странно, что капитан. С такою хваткой давно мог бы выбиться в майоры, полковники даже. А может, и был, но понижен в чине? В недавние те времена, когда и генералов такого пошиба ставили к стенке. Когда это племя безумцев рассеял шквал перемен. Но до конца ли рассеял? У них ещё много власти. Это дьявольская порода с перевёрнутой вверх ногами душой, перевёрнутым умом и даже перевёрнутым зрением. Они перетерпят всё. Они и весь мир желали бы перевернуть, как песочные часы. Только им невдомёк, что мир этот круглый…
Так или иначе, но в скверную историю я попал. Таким людям не объяснишь. «И не вздумайте мне толковать, что это простое любовное послание». Меня засадят. Как пить дать засадят. Хотя бы за то, что провёл две недели в зоне государственного секрета. Чёрт возьми! И приятеля отстранят от работы. Если не хуже. Ведь и он может попасть в сообщники. А Егорыч? Как я не подумал о них? И главное, никакой скорее всего тайны. Слухи о том учёном или об инженере, о прочих таких «чудесах» плод народной фантазии. Мало бывает таких? А вот капитан Васин и весь его механизм — это реальность. Как поставлено дело! Перлюстрация ничего не значащих писем, фотокопии, накапливание фактов годами! Кошмарная деловитость, направленная лишь на одно — перевернуть вверх ногами. Из нормального сотворить ненормальное, из возвышенного низменное, из божественного дьявольское.
Что делать? Я расхаживал по мытной, хранившей свой банный уютный дух. Люди шли сюда очищать утомлённое тело. Мне облили нечистотами душу, и я не знал, какая мытная может помочь.
Оставалось написать всё, как есть. Поверят иди не поверят, теперь не имело значенья. Машина пошла своим ходом, и не мне преграждать ей путь. А может, и повезёт. Найдётся в Москве человек. Человек, а не шестерёнка иль болт. Нажмёт на педаль, на нужный рычаг, и машина даст задний ход.
Да, написать. Мне и бумагу дали. Оставили свет и часового за дверью. Время от времени он обходил мытную и глядел в окошко. Нет, я не собираюсь бежать. И вешаться не собираюсь. Я всё напишу, будь что будет. Главное, выгородить ни в чём не повинных. Но как я утомлён. Почти не осталось сил. Я лёг на топчан и вперился в потолок. Нескончаемый дождь. Ветер за окном нескончаем. Ветер, дождь, жёсткий топчан. Завтра увезут в Москву. Арестантом. Но я помню, я всё это помню. Сентябрь. Неопалимая Купина. Её взгляд, её нежный голос, тонкие руки, обвившие мою шею. Её бег рядом с поездом. И паденье. И взмах руки. И немые слова. Что она мне кричала? Господи, сердце болит. Я прикрыл глаза. В огромном тёмном пространстве, в замкнутом храме воспоминаний замельтешили лица, обрывки речей и мелодий. Моментальные всполохи чувств. Шорохи, шепотки, дуновенья. Неясные знаки, намёки, ускользающие слова. Всё это сливалось и нестройный, хаотичный наплыв былого. Но проступал там и неуловимый сквозной настрой. То ли моленье, то ли призыв, то ли плач. Сознанье влеклось неудержимым потоком. И я не хотел расставаться с ним. Не хотел открывать глаза. Я бы навек остался в этой текучей лаве. В ней было болезненно, но не так сиротливо, как в гуще пресного бытия.
Сквозь полугрезу я слышал, как пискнула дверь. Я приподнял веки. На пороге стояла она. В длинном голубом одеянье с золотистой книгой в руке. На голове рдел красный берет…
— Как я ждал, как я ждал, — прерывистым шёпотом, — слава богу…
Она неслышно прошла в середину комнаты, села на табурет.
— Почему ты так странно одета?
— Я была на сеансе.
— Ах да, я забыл. У Вермеера?
— Я не спрашиваю имён. Многим нужны эти сеансы.
— Жалко, что портрет Иеронима утерян. Так хотел бы на него взглянуть.
— Разве я хуже своих портретов?
Как отлегло от сердца. Я смотрю на неё, я счастлив. Пожалуй, чуточку повзрослела. Но это идёт. Правда, немножко бледна, утомлённый лик.
— Хорошо, что пришла, — бормочу я тихо, — мне больше и ничего не надо. В такой трудный час. И вот ты приходишь. Неважно, что это сон. Для меня давно сны важнее яви. Я, например, до сих пор летаю во сне. В жизни я ползаю, пресмыкаюсь. Ползком, всё ползком. На работу, с работы. В гости и из гостей. Представь, ползком через всю столицу. И груз на плечах. Если бы знала, какой я таскаю груз!
— Я знаю, — произносит она.
— И вдруг во сне я взмываю в небо. Не всегда, правда, в небо. Иной раз чуть-чуть, всего на метр от земли. С тяжким трудом. Но уж если одолею крыши, тут начинается раздолье! Я сбрасываю все тонны жизни! Я пою, кувыркаюсь в небе! И просыпаюсь со счастливым чувством. Такие же сны с тобой. Когда ты приходишь, я несколько дней живу, как вольная птица. А потом снова плита. Этот проклятый груз. Если б ты знала, что было со мной сегодня! Я рвался к тебе, пылал надеждой, хотел всё исправить. Но меня поймали и будут судить.
— Не тревожься, — сказала она.
— Да мне всё равно! Я завтра скажу, что видел тебя во сне. Что счастлив! Они же не могут арестовать мои сон?
— Они ничего не могут. — Она улыбнулась своей тихой нежной улыбкой.
— Ну, кое-что, кое-что. Например, посадить в тюрьму.
— И это им не удастся, — сказала она.
— Представляешь, в какую историю я впутал Егорыча, да и приятеля. Того, что устроил командировку.
— Им ничего не грозит.
— А я всё равно доволен! Пусть сажают в тюрьму, мне теперь всё равно. Какие здесь сны! Целая жизнь!
— Это и есть жизнь.
— Чего только мне не снилось. Ночной пожар, готический особняк, всадники в средневековых одеждах…
— В Хертогенбосхе?
— Какие-то съёмки в Барском саду. Я всюду рвался к тебе, но меня хватали, обвиняли бог знает в чём. И всюду путь преграждал злодей в капитанском чине. То ли Гладышев, то ли Васин, не знаю кто. Он говорит глухим простуженным голосом. Он и здесь меня выследил и поймал. Всегда прячется в тени, лицо разглядеть трудно.
— У таких людей нет лица, — тихо произнесла она. — Они призраки, лица им иметь не нужно.
— А потом приснилось, что я читал небольшую книгу. И в ней рассказ о девушке в красном берете. Какой-то любознательный господин, представь себе, попытался разъяснить для себя этот образ. Помню, писал: «Так кто же она, эта девушка в красном берете? Вечный фантом или вечный сюжет, повторившийся в разных судьбах? Какова её цель в этом мире?» Ха-ха! Какова её цель? Не меньше, не больше! Да неужели мы в силах постичь хотя бы собственную, наверняка уж не такую мудрёную? Я, например, не вполне понимаю даже цель этой поездки. Хотя она, безусловно, преобразит мою жизнь.
— В этом и цель, — сказала она.
— Ты думаешь?.. Впрочем, быть может. Хотя не думаю, что такая цель привлекательна. Что меня ждёт? Допросы, камеры, унижения и снова допросы. Они утверждают, что я преступник.
— Я уж сказала, об этом не беспокойся.
— В конце концов, чем я лучше других? Розенталя того же или Сабурова? Как говорится, не отрекайся. Столько народа пострадало ни за что ни про что. А я хоть во искупленье. Признайся, ведь до самой гибели ты корила меня? Я тебя бросил. И буду теперь наказан. Я виновник, прямой виновник. Ведь ты пошла к часовне в день моих именин. И ты погибла.
— Разве я не жива?
— Это во сне. Но и такой сон подарок. Какие несчастные все эти васины и кульки. Им никогда ничего не снится. Завтра меня повезут в Москву. Такие же будут сидеть в кабинетах. Лишённые снов.
— Не будь слишком строгим.
— Они и меня хотели бы их лишить! Запретить эти встречи. Опустить чёрный занавес над последним, что есть.
Она сидела передо мной, держа на коленях свою золотистую книгу. Всё та же матовая бледность лица. Тонкие серые брови. Всё тот же чуть отрешённый взор. Складки голубой ткани свободно и плавно укладываются но очерку тела, ломаясь лишь на плечах и коленях. И та щемящая беззвучная нота, сокрытая в дорогом образе, когда его преподносит сон. Я спрашиваю:
