Ольга Исаева - Мой папа Штирлиц
Антошка задохнулась от возмущения:
– Мам, да как ты смеешь?
– А что? Ты у меня в животе аккурат в девятом классе и завелась, а в десятый не пустили, сказали: "Дочь ваша, учебному процессу помешает". Вот и Кукуева мамаша так решила!
Антошка улыбнулась, мать вытерла ей слёзы и обняла.
– Не горюй, это всё пока ещё семечки. Если б в жизни одни такие обиды случались, можно было бы держать хвост морковкой. Спорим, через неделю ты про этого своего, как его, и думать забудешь, а на его место с десяток ещё лучше набежит.
– Что-то, они раньше не набегали.
– Значит раньше время не пришло, а теперь – увидишь. Ты, главное, к тётке пока не ездий. Не унижайся, да и её в это дело не впутывай. Ей с ними жить.
После разговора с матерью Антошке полегчало. Странный она всё же человек. Иной раз с порога в зубы, и вся любовь, а иной раз и приголубит, и утешит, как маленькую. Этот вечер они прожили душа в душу. Дружно начистили картошки, нажарили её с салом, запили чайком с шоколадными конфетами. Перед тем как скомандовать отбой, мать голосом бабы Веры сказала: "Ничо, девка, просписся, а утро вечера мудренее". И точно. Утром Антошка проснулась будто на другом берегу от своих вчерашних обид, а, чтобы окончательно выбросить Артура из головы, весь день не давала себе присесть: полы мыла, пыль вытирала, завалы шмотья в шифоньере разбирала, а, если перед внутренним взором вдруг непрошено возникало его лицо, она шикала на него: "Брысь", и оно меркло, а судорога сжимавшая сердце отпускала. В сумерках в стекло пульнули снежком, и, вся озарившись надеждой, что это Артур, она метнулась занавеску отдёргивать, но за окном стоял Мишка.
– Спятил? – крикнула она ему в форточку.
– Пойдём в кино? – попросил он.
– Ты как узнал, где я живу-то?
– Из агентурных донесений. Ну так пойдём?
– Не пойду я никуда, – отрезала она и хотела было захлопнуть форточку, но он схватил её за руку.
– А на танцы?
– Мать не пустит.
– А на каток?
– Да у меня и коньков-то нет.
– А мы напрокат возьмем. Пошли, а?
Антошка отрицательно замотала головой, но вдруг подумала: "Что я, в самом деле, нанималась все каникулы дома сидеть?".
Он ждал её с час, если не дольше. В глубине души она надеялась, что выйдя на крыльцо уже не застанет его, но стоило открыть дверь, как он сграбастал её и ну обнимать.
– Пусти, медведь, – отбивалась она.
Он отпустил, но, когда через несколько шагов, осторожно взял её под руку, высвобождаться она не стала, подумав: "Ну и пусть. Не один, так другой. Что мне жалко, что ли?"
До стадиона было недалеко. Уже от барака была слышна музыка. Вход освещали прожекторы, у входа толпилась чуть ли не вся Антошкина школа. Она представила себя на льду, лёгкую, как пёрышко, и почувствовала, что внутри очнулась, вчера, казалось, навсегда умершая радость. У дверей в пункт проката они столкнулись пацанами из её класса, и сосед по парте Витька Коробов, увидев её под руку с каким-то незнакомым парнем, присвистнул:
– Петрова, член редколлегии, а что себе позволяет.
– Это что за шкет? – с угрозой спросил Мишка.
– Да так, дурак один. Не обращай внимания.
Ей хотелось поскорее переобуться и выбежать на лёд, но, встав на коньки, она поняла, что даже стоять на них без опоры не может. В детстве она каталась на "Снегурках", потом пару раз ей посчастливилось покататься на фигурных коньках, которые ей одалживала Люська Старикова, но в прокате фигурных не выдавали, там были лишь простые, с короткими ботинками, в которых с непривычки ноги ходили ходуном. Мысль, что она запросто может сейчас снова переобуться, а Мишке сказать, что кататься раздумала, конечно, мелькнула в голове, но почему-то всё же, краснея, она вышла из раздевалки и заковыляла к выходу на лёд.
– Ты в первый раз что ли? – разочарованно спросил Мишка.
– В третий. Ты иди катайся, я как-нибудь у бортика перекантуюсь.
Демонстрируя класс, он широко разбежался и исчез в толпе. Мимо с криком "Эй, пехота!" промчался Коробов. В центре девчонки из секции фигурного катания задирая ноги, кружились, как заводные волчки. Антошке тоже хотелось вот так же легко кружиться, но стоило на мгновение оторваться от бортика, как лёд уходил из под ног, и в панике она снова хваталась за него. Ноги её болели, нос замёрз, щёки горели то ли от мороза, то ли от стыда. Она боролась с желанием разуться и в одних носках быстренько добежать до выхода, но битый час ещё промучилась в компании таких же недотёп, как и она сама. "Ну его к лешему, пусть себе катается, а я домой пойду", – наконец решила она и заспешила к выходу, но, уже почти добравшись до него, услышала по радио ту самую песню, которую вчера слушала в универмаге. Ей стало так горько, что забыв про бортик, она шагнула к деревянному настилу, но поскользнулась и грохнулась, да так, что от боли в глазах потемнело. Откуда ни возьмись подкатил Мишка, подхватил под руки. Она взвыла:
– Дурак, больно же!
– Ничего, щас посидишь и всё пройдёт.
Он довёл её до ближайшей скамейки, сел рядом, вынул из кармана четвертинку.
– Хлебни, полегчает.
Вообще-то водку она на дух не переносила, но было так больно, а тут ещё песня эта... Антошка глотнула, и всю её передёрнуло.
– Фу, гадость!
– Что ж ты не предупредила, что кататься-то не умеешь?
– Да я и сама не знала.
Он обнял её.
– Эх ты, кулёма!
– Я домой пойду, а то холодно, – отстранилась она.
– Как же ты пойдёшь?
– Да как-нибудь допрыгаю.
– Нет уж, – возразил он, – со мной пришла, со мной и уйдёшь.
Он довёл её до женской раздевалки, а, когда через несколько минут она появилась, прыгая на одной ножке, подхватил на руки и понёс к выходу.
– С ума сошёл, я тяжёлая! – закричала она.
Но он широко улыбнулся.
– Своя ноша не тянет
У входа они столкнулись с её одноклассницами, закадычными подружками Наташкой Воробьёвой и Ленкой Клочихиной. Незаметные, маленькие они всегда ходили парой и никто никогда их по имени не называл, а только по кличке "клопы". Увидев Антошку на руках у какого-то парня, они сначала окаменели, но потом одна всё же догадалась спросить:
– Петрова, ты чо это?
– А ну разойдись, – прикрикнул на них Мишка, – путается тут под ногами мелюзга всякая.
"Клопы" разлетелись в разные стороны, но вслед смотрели долго и с восхищением.
Первую часть пути Мишка нёс Антошку играючи, но около школы выдохся.
– Миш, пусти меня. Я как-нибудь сама дойду, – просила она.
– Донесу, не бойсь, только вот перекур устроим.
Он усадил её на поваленное дерево, плюхнулся рядом, отхлебнул из четвертинки, закурил. Он явно чувствовал себя героем. Прежде чем снова тронуться в путь, он изловчился и поцеловал её прямо в губы. Антошку так ещё никто не целовал. От Мишки пахло табаком и водкой, губы были мокрые и холодные. Ей стало противно, но вместе с тем тело её отозвалось на поцелуй такой сладкой истомой, что испугавшись, она с силой оттолкнула его и, вытерев губы варежкой, сказала: "Дурак!".
До дому добрались без приключений, но когда, отворив без стука дверь, Мишка внёс её в комнату, мать, схватилась за сердце и побелевшими губами спросила:
– Под машину попала?
– Да нет, ногу на катке подвернула, – поспешила успокоить её Антошка
– До свадьбы заживёт! – подмигнул Мишка, как обеим показалось с намёком, и усадив Антошку на кровать, начал было прощаться, но мать запротестовала:
– Куда ж идти? Время детское! Надо отметить знакомство как следует.
Упираться он не стал, с аппетитом наворачивал материны котлеты, попутно отвечая на её расспросы о родителях, братьях-сёстрах, техникуме. Антошка от ужина отказалась. То ли от водки, то ли от усталости её подташнивало, нога болела, участия в беседе она не принимала, казалось, те двое за столом так увлеклись друг другом, что о ней и думать забыли, но, как только мать выбежала на кухню чайник ставить, Мишка подсел к ней на кровать и снова поцеловал. На сей раз он просто впился в неё губами. Она заколошматила его кулаками по спине, он отпустил, но по-хозяйски предупредил: "Моя будешь".
Остаток каникул она провела в постели. Мишка приходил каждый вечер, приносил конфеты, оставался ужинать, смешил мать анекдотами, уходил, лишь когда та говорила:
– Всё, жених, пора и честь знать.
Антошке его приходы были не в радость. Стоило ему появиться, как ей начинало казаться, будто из комнаты весь воздух выкачали. Мать с ним освоилась, даже в магазин посылала, но однажды после его ухода спросила:
– Ты чего это при нём из себя мёртвую царевну строишь? Хороший ведь парень, влюблён по уши, и красивый. Говорила я, что к тебе теперь женихи валом повалят.
– Да надоел он мне хуже горькой редьки, – вспылила Антошка, – Артур в тыщу раз лучше.
Мать нахмурилась.
– Лучше-то лучше, да не про твою честь.
Пока лежала с больной ногой, перечитала "Евгения Онегина". В восьмом классе они его уже в школе проходили, но сейчас читать было в тысячу раз интереснее. Только вот между строк почему-то всё время Артур мерещился, а сердце щемило так, что стало ясно – любовь никуда не делась, а только оглушённая притихла и теперь болела внутри.
