Алкиной - Шмараков Роман Львович

Поутру отважились отпереть ворота. Лукошко висело на заборе; пиявки, пригретые солнцем, так уже запеклись, что ими разве в зубах ковырять; а скоро пришла в гостиницу новость об утопленнике, выловленном милею ниже брода. Хозяин явился к Альбуцию, лечившемуся капустой, начал почтительными пожеланиями скорейшего исцеления, а кончил тем, что покамест сидит у него в доме человек столь сладостного и столь сокрушительного дарования, что люди и после смерти на него обижаются, никому под этой крышей не будет покоя, а потому он нижайше просит Альбуция ради принятого ныне человеколюбия покинуть его дом. Альбуций ушел, сперва вытребовав себе лукошко покойника, и вскоре прибыл в Рим, столицу мира, где был принят у оратора Планка. Тот по обширному самомнению имел обычай перед своей декламацией выпускать поговорить кого-нибудь другого; Альбуций же, согласившись пойти перед Планком, словно ликтор перед консулом, добился того…

Тут дернуло меня спросить, отчего утонувший Приман, явившись ночью на постоялый двор, назвался бедным Валерием: что это значит? Гемелл же начал утверждать, что ничего подобного не говорил и что утопленник назвался «несчастным Приманом», как ему и следовало: потому, во-первых, что несчастными вообще называют умерших, как показывает Цицерон в первой книге «Тускуланских собеседований» или как Дидона называет мужа своего Сихея несчастным по той же причине; кроме того, на трех вещах основана долгота нашей жизни: на природе, по которой нам отпущено не более ста двадцати лет; на судьбе, которая кончает с нами по истечении девяноста лет, то есть трех оборотов Сатурна; на случае, к которому принадлежат все привходящие обстоятельства, каковы падение дома, пожар, кораблекрушение и прочие, как Цицерон в первой книге «Филиппик» говорит, что многое угрожало ему вопреки судьбе и природе, то есть случай погибнуть от меча Антониева, – следственно, умерших от злого случая более, нежели кого-либо, подобает звать несчастными; наконец, при жизни его и звали Луцием Валерием, а именем Примана он впервые нарекся по смерти, как человек, которому первому удалось утонуть в Сессите: подобным образом филакийцы прозвали Иолая Протесилаем, когда он погиб, а Дидону нарекли этим именем после мужественной ее кончины, прежде того звав Элиссою; и вообще он не утонул бы, кабы не показалось ему, что впереди перебирается через реку человек с фонарем, он и увязался за ним.

Я оторопел от этого и примирительно сказал, что, верно, недослышал, так пусть он на меня не серчает, а лучше доскажет, как Альбуций себя показал, выступив в доме Планка. Но сварливый старик, распалившись, кричал, что всякий знает, кто таков Мунаций Планк; что он, некогда римский консул, на людном пиру у Антония, привесив себе к заднице хвост, танцевал кентавров на Пирифоевой свадьбе; что Альбуций не такого был нрава, чтобы искать милости у того, кто вмещал в себя целый табун лошадей и ни одного приличного человека, и что ноги его не бывало у Планка в доме. Я не знал, как его утихомирить. На его кипучий гнев и бочки масла бы не хватило. Наконец он умолк от усталости бесноваться и глядел на нас угрюмо. Леандр, улучив минуту, шепнул мне: разве-де оттого несчастным звался Сихей, что умер? кажется, Дидона потому его называет несчастным, что уже его забыла, поддавшись новой любови. Я отвечал ему, что тоже так думаю.

IV

В это время впереди повиделись четверо здоровенных селян с погребальными носилками; лица у них были угрюмые, и они торопились. Но Гемеллом овладел его причудливый бог: он заступил удивленным селянам дорогу и, возвысив голос, произнес:

– О гордые наследники древней доблести этолийцев, куда идете вы и какими подвигами намерены себя прославить? Расскажите все без утайки, чтобы я и мои спутники могли рассказать о ваших делах всякому, кого встретим.

Те приостановились, и один из крестьян, как мог вежливо, отвечал:

– Не знаю, почему ты, добрый человек, зовешь нас гордыми наследниками и еще какими-то этолийцами: мы не этолийцы, а люди честные и никому не наследники, потому что нас в завещания не включают, а идем мы не за подвигами, а по самонужнейшему делу: пожалуй, отойди в сторонку и не загораживай дорогу.

Но Гемелл, которого так просто было не сбить с толку, и не подумал уняться, но с улыбкой промолвил:

– Похвальна воздержность людей, которые не пускаются при первой возможности говорить о своих деяниях, но входят в такую беседу лишь с промедлением и видимой неохотой, однако меня не обмануть: ни с кем не спутаешь тех, кто в своих доблестях и обыкновениях подобен уроженцам богатой Анагнии, ибо вон у того, я вижу (указал он на другого крестьянина), обута лишь одна нога, как это было в обыкновении у анагнийцев, отправлявшихся на брань в одном лишь сапоге и в доспехе из волчьей шкуры, по слову поэта:

– Коли вам надобно повидаться с моим сапогом, – отвечал тот, на которого указывал Гемелл, – вы найдете его вон там, в грязи, где он завяз, когда мы перебредали через ручей; я бы его и вытянул, да эти трое не давали мне опустить носилки – ждать-де некогда, давно бы схоронили; вот я и ковыляю без него, как голый сокол, словно покойнику от этого лучше, а он торчит там, как перст из навоза, так что хотите на него поглядеть – поглядите, а забрать не вздумайте, я мигом вернусь обуться, как только разделаюсь с похоронами.

– Бог ты мой, – воскликнул Гемелл, – сколь прекрасно простодушие мужа, который, стремясь избежать похвалы, наталкивается на еще большую: точно так ведь вышло и с Эсонидом, когда он при переправе через Анавр лишился сандалии, унесенной потоком! Я мог бы упомянуть и платейцев, для ночной вылазки обувших лишь одну ногу, но замечу лишь, сколь изящно, сельские мужи, следуете вы Вергилию и Еврипиду, говорящим о разутой левой ноге, а не Аристотелю, который утверждал, что этолийцы разували правую ногу, так что и у Фестиевых детей должна быть разута не левая нога, а правая. Правда же состоит в том, что левую достаточно прикрывает щит, так что о ней заботиться нечего, правую же, как ничем не защищенную, надо обувать. Это обыкновение, уместное для битвы, перенесено было и на охоту, отчего поэт и изображает Фестиевых детей на левую ногу босыми, когда они отправлялись на кабанью ловлю, в каковом деле, полагаю, вы их оставили далеко позади: ведь, судя по увесистости, не что иное, как убитый вами кабан, бременит ваши руки, и вы несете его в свои домы, чтобы праведные старцы дивились вашим рассказам, а дети смотрели и не верили, что видят такое чудовище.

– Посторонись, – сердито отвечал первый крестьянин, – недосуг нам слушать эти бредни; у нас не кабан, а кузнец, которого несем мы хоронить, а вы мешаете.

– Прекрасный был кузнец! – сказал другой. – Работал отменно, не лукавил и лишнего не брал. С ним навек сошли в могилу отличные серпы, косы, засовы в таком количестве, что целый город можно запереть, а также кочерги.

– Вертела не забудь, – ввернул его товарищ.

– И вертела, – прибавил тот, – гвозди и большие котлы; с ним погребены стремена и удила, заклепки и пряжки, и я уж не говорю о кухонных ножах; прекрасный был кузнец, замечательный кузнец; такого уже не будет.

Только я хотел спросить, как звали их кузнеца, Гемелл, придя в крайнее раздражение и размахивая кулаками, закричал:

– О строптивые и неблагодарные животные, которые отмахиваются от всего достойного и славного! если вам говорят, что вы похожи на древних этолийцев, вы должны радоваться, что ученый человек вроде меня тратит свои знания на то, чтобы сравнить вас хоть с чем-нибудь, а не вести себя, как тупой осел, который отворачивается от капусты, чтобы набить брюхо чертополохом!

Тут уж крестьяне, уразумев, что их поносят почем зря, сбросили своего кузнеца наземь и пустились охаживать Гемелла, а заодно и нас, кинувшихся ему на помощь, кулаками по бокам, приговаривая: «Вот вам! сами вы образцы и этолийцы!» Под их ударами мы повалились в дорожную пыль, моля лишь о том, чтобы не расшибли голову и не поломали костей. Насытившись местью, эти благочестивые люди, привычные молотить любой стручок, какой им попадется, подобрали свой труп, вывалившийся из носилок, погрузили его обратно и потащились дальше, чтобы наконец ввергнуть покойника в могилу со всеми его засовами, поминутно напоминая друг другу о том, как славно они разделались с этим полоумным, который вздумал их лаять.