Золотой ребенок Тосканы - Боуэн Риз

Он улыбнулся мне со словами:

— Война… Такое трагическое время. Так много страданий. Так много напрасных смертей.

— Вы помните Софию Бартоли?

Он продолжал улыбаться.

— София? Такая милая молодая девушка. Как она печалилась, когда ее муж — как же его звали? Сейчас… Дайте мне подумать… Джованни? Нет, это был Гвидо, верно. Так вот, когда Гвидо не вернулся и она поняла, что он мертв.

— А насчет моего отца, — не отступала я, — британского летчика. Она никогда не упоминала его? Вы знали о нем?

Он нахмурился, пытаясь сосредоточиться.

— Вы не отсюда? — спросил он.

— Нет, отец. Из Англии.

— Англия. Вы проделали долгий путь. Языческая земля, где нет истинной веры.

Тогда я поняла, что его разум угасает. Он вспомнил Софию, но если она и рассказывала ему о моем отце, то воспоминания об этом давно утрачены. Я пыталась сообразить, что я могла бы спросить у него, чтобы пробудить его память, но в этот момент к нему подошли несколько горожан.

— Пойдемте с нами, отец. Мы отведем вас к вашему месту за столом. Мы уверены, что вы проголодались.

Отец Филиппо улыбнулся.

— Еда — единственное удовольствие, оставшееся старику, — вымолвил он, когда они помогли ему подняться. Он оглянулся на меня. — Это было так давно… — сказал он. — Воспоминания только и могут, что бередить старые раны. Иногда я весьма благодарен тому, что не могу многого вспомнить.

Глава 27

ХЬЮГО

Декабрь 1944 года

Приближалось Рождество. София сказала, что Козимо застрелил дикого кабана в лесу.

— Мы должны держать это в секрете, — поведала она, — потому что нам не разрешено иметь оружие, а если немцы найдут у нас кабана, его обязательно отберут. Они любят свинину. Но наши люди разделают зверюгу в лесу и принесут каждой семье в Сан-Сальваторе ее долю, чтобы у всех было немного мяса к празднику. И угадай, что я приготовлю? Это будет рагу из дикого кабана! В банке, которую ты мне дал, оказались томаты. Я так рада! А еще я испеку каштановый торт. Получится настоящий праздничный пир!

После того как она ушла, Хьюго вспомнил ее лицо, сияющее от радости. «Она находит счастье в такой малости», — подумал он и тут же обнаружил, что невольно сравнивает ее с Брендой, которую, казалось, ничто не могло тронуть. Он знал, что жена находила жизнь в Лэнгли-Холле очень скучной. Да и все графство тоже считала унылым. Но все же они проживали не посреди Сахары. Из Годалминга в Лондон ходил скорый поезд, и она, конечно же, ездила в столицу, ходила по магазинам и даже посещала клубы. Бренда много пила, любила разные коктейли, и он был уверен, что она употребляла кокаин. Она напоминала ему пойманную хищницу, томящуюся в клетке.

Хьюго изгнал ее образ из мыслей и вместо этого стал думать о Софии. Он хотел сделать ей какой-нибудь подарок на Рождество. Ему не удалось поймать другого голубя. С приходом настоящих холодов, особенно по ночам, когда подмораживало, птицы вообще стали попадаться на глаза очень редко. Ему было трудно согреться, даже когда он натягивал и собственную одежду, и одежду Гвидо и спал на овчине. Хьюго старался побольше двигаться днем и часами ковылял, копаясь в обломках. Бомбили на совесть. Мало что сохранилось, кроме стен часовни. Ему попадались страницы загадочных книг, настолько размытые дождем, что буквы были едва различимы. Он нашел почти целый молитвенник в потертом кожаном чехле.

Хьюго хотел было бросить его, но затем передумал. Ему показалось неправильным оставить такую вещь на верную погибель под дождем. Он поднял молитвенник и спрятал за пазуху летной куртки. Хьюго думал о том, какие еще ценные и редкие вещи пришлось бросить монахам, когда немцы изгнали их. София сказала, что немцы забрали картины из часовни. Он надеялся, что монахи успели прихватить с собой чаши и другие ценные вещи, потому что среди камней не было ничего такого. «Разве что еще несколько тел», — подумал он.

Хьюго возвращался назад, когда заметил, как на солнце сверкнуло что-то похожее на монетку. Он с трудом наклонился и поднял этот предмет, оказавшийся медальоном с изображением женщины в длинных одеяниях и с протянутыми руками, вокруг которой вились крохотные буквы каких-то слов. «Мадонна», — подумал он и понял, что теперь у него есть рождественский подарок для Софии.

Он вернулся в убежище и сидел, полируя медальон своей рубашкой, пока тот не засиял, почти как новый. Затем он пролистал страницы молитвенника. Последние листы были пустыми, бумага покрылась разводами. Он осторожно вырвал один из них и нарисовал маленькую рождественскую сценку для Софии: Святое семейство, пастухи и их овцы, вол и осел. Затем он добавил склон холма и Сан-Сальваторе на заднем плане. Хьюго остался вполне доволен результатом. Он сложил рисунок и, завернув в него медальон, спрятал в кожаный чехол молитвенника.

— Мне так жаль, что я не смогу зайти к тебе на Рождество, — посетовала София, когда навестила его в очередной раз. — Это будет просто невозможно. В Святую ночь мы все идем на полуночную мессу, а после почти до утра отмечаем наступление Рождества с соседями. А на следующий день вся деревня будет шастать туда-сюда. Праздновать, хотя, видит бог, праздновать сейчас нечего. Мне пришлось бы ждать, пока в рождественскую ночь все заснут, счастливые и сытые. Прости, что оставляю тебя одного, но я приду, как только смогу. И принесу тебе рагу из дикого кабана, хотя боюсь, что паста будет не очень вкусная, когда остынет. А вот этого тебе хватит, чтобы заморить червячка.

Она развернула тряпку, и он увидел, что она принесла ему большой кусок поленты, немного оливковой тапенады, маленький кусочек овечьего сыра и сушеные яблоки.

— Пусть это пока полежит, — сказала она. — А сейчас поешь супа.

Он съел суп, тронутый участливым выражением, с которым она следила за каждым его глотком.

— Ты когда-нибудь пробовала рисовать, София? Карандашом или красками? — внезапно спросил он.

— Я? Да, когда была ребенком. Одной из монахинь понравился мой рисунок с осликом, и она повесила его на стену. Но это была вершина моей творческой карьеры, — рассмеялась она.

У него возникло абсурдное желание увезти ее в Англию, устроить в своей мастерской в Лэнгли и научить рисовать, но он не позволил себе даже заикнуться об этой неосуществимой затее. Зачем думать о несбыточном? Зачем подавать ложную надежду? «Чтобы пройти через эти темные времена», — пришел ему в голову ответ.

— Когда война закончится, я вернусь в СанСальваторе, — сказал он, — привезу свой мольберт и краски и позволю тебе рисовать все, что захочешь. А дома повешу твои картины на стену.

Она улыбнулась:

— Это будет очередной осел. Это всё, что я умею рисовать.

— Но он, может быть, синим ослом. Ослом в горошек. Летающим ослом. Или много-много летающих ослов.

— Ты дурачишься, Уго. — Она засмеялась и игриво хлопнула его по руке. Но тут же ее лицо сделалось ужасно виноватым. — Прости. Мне не надо было так делать.

— Не извиняйся. Мне нравится, когда ты смеешься. Это заставляет меня чувствовать, что я еще жив и есть надежда.

— Я тоже, — сказала она. — Когда я думаю, что скоро увижу тебя, то тоже чувствую, что еще жива.

По какому-то наитию он взял ее за руку.

— Ты — единственная причина, по которой я жив, София, — произнес он. — И ради тебя я хочу остаться в живых.

— Не говори так! Твоя жена. Твой сын. Твоя семья. Вот причины.

— Нет. — Он покачал головой. — Если я не вернусь, они долго плакать не станут, поболтают о том, каким я был смелым, как отдал жизнь за свою страну, а затем будут жить так, как будто ничего не случилось. Не думаю, что дома хотя бы кто-то стал по-настоящему оплакивать меня.

— Я бы стала, — проговорила она. — Если бы ты умер, я бы оплакивала тебя по-настоящему.

И он заметил, что она не отдернула руку. По правде говоря, она сжимала его руку так же пылко, как он ее.