Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин

– Может быть, я слишком эгоистичная.

Маленькая серая птичка приземляется на краю кладбищенского участочка. Она клюет землю раз, другой, в поисках завтрака. Леони вздыхает, и вздох переходит в смех.

– Конечно, ты не придешь.

Она нагибается и поднимает камень, вросший в землю у могилы Гивена, вытаскивает рубашку из штанов, берется за низ ткани и кладет камень в получившийся карман. Она встает и говорит в воздух, и птичка подпрыгивает и улетает прочь.

– Чего я ожидала?

Леони блуждает среди могил, нагибаясь и собирая булыжники со всех могил: от тех, которые только начинают собираться на сырой земле, до тех, что лежат в центре и в глубине кладбища, где камни истерты ветром и водой, а имена на надгробиях едва различимы. Птицы взмывают большой стаей в небо в поисках более плодородной земли. Когда Леони возвращается домой, передняя часть ее рубашки тяжела от камней, и она плачет. Долгую дорогу она проходит в тишине. Камни все темные от ее слез. Они все еще мокрые, когда она входит в дом, идет мимо Джоджо, Рива и Кайлы, все еще спящих в гостиной, в комнату матери. Запах в этой комнате – одна сплошная соль: океан и кровь. Она становится на колени, от чего камни выскальзывают на пол, смотрит на просоленную женщину, которая встрепенулась от сна, и говорит:

– Хорошо.

Слезы, и океан, и кровь могли бы вместе проесть лишнюю дыру в носу. Просоленная женщина, женщина, к которой Леони ползет по камням, говоря: Мама, Мама, смотрит на Леони с таким пониманием, прощением и любовью, что я слышу ту песню снова; я знаю ее. Я слышал ее доносящейся из золотого места по ту сторону воды. Во мне открывается огромный рот и воет; я – пустой живот.

Чешуйчатая птица приземляется на подоконник и каркает.

Глава 13

Джоджо

Прошлой ночью Ричи забрался под дом и запел. Я слушал его песню, доносившуюся из-под пола, и не мог уснуть. Па спал спиной к нам и всю ночь кашлял. Каждые полчаса Кайла просыпалась и хныкала, и я успокаивал ее под это пение. Мы все встали поздно, но Па уже был на ногах, когда я поднялся с дивана. Кайла протянула руку туда, где я лежал, и я укрыл ее одеялом. Ближе к полудню я вышел во двор и увидел мальчика, сидящего на дереве у окна Ма. Откуда-то из-за дома слышались глухие звуки ударов топора Па.

– Идем, – шепотом произношу я.

Я не смотрю на дерево, пока говорю, не смотрю, как мальчик аккуратно спускается, не издавая ни звука и не поднимая пыли. Будь он настоящим мальчиком, кора отходила бы от ствола тонкими шелушащимися лоскутами, падала бы сухим дождем на землю. Но этого не происходит. Он стоит рядом со мной, его плечи согнуты. Он знает, что я говорю с ним. Я веду его через озаренный солнцем двор обратно в тень леса, к Па. Звук, похожий на гул молота, вновь и вновь прерывает тишину. Па по чему-то бьет. Я пытаюсь идти, как он: голова поднята, плечи ровные, спина прямая, но моя голова ниже, а спина сутулится. Я весь как-то безвольно сгорбливаюсь. Когда Па рассказывает мне истории о себе и Ричи, он говорит по кругу. Снова и снова повторяя начало. Снова и снова повторяя середину. Облетая конец, подобно тому, как большой черный гриф кружит над мертвыми животными, опоссумами, броненосцами, дикими свиньями или убитыми оленями, разлагающимися и раскисающими под солнцем Миссисипи.

Па разбивает один из старых загонов: бьет по углу кувалдой до тех пор, пока тот не прогибается и не складывается, уже наполовину зарытый в землю. Я останавливаюсь, а Ричи проходит еще два шага. Не могу понять, поглощает ли он лучи солнца или отталкивает их; в любом случае тень укрывает его кожу, как темная маска от головы до ног, и она движется вместе с ним. Его волосы сейчас длиннее, чем прежде, торчат на голове, как мох-паразит. Па опускает молоток, и тот трескает по дереву, превращая щепки в осколки. Его пот – словно глазурь.

– Термиты поселились. Жрут изнутри, – говорит Па. – Когда закончат, он уже ничего держать не будет.

– Тебе помочь? – предлагаю я.

– Сгреби эти доски в кучу, – говорит Па.

Он снова замахивается кувалдой, разбивает дерево в местах сочленений. Я ногами сгребаю доски в кучу: там, где бьет моя нога, поднимается пыль. Термиты кружат и мелькают в воздухе, шелестят и вспыхивают своими белыми крыльями. Па снова бьет. Кряхтит.

– Па?

– Ась?

– Ты никогда не рассказывал мне конец той истории.

– Какой истории?

– О том мальчике, Ричи.

Молот бьет о землю. Па никогда не промахивается. Он сопит и взвешивает кувалду, как клюшку для гольфа, пробуя ее на вес. Примериваясь к удару. Термит приземляется мне на щеку, я смахиваю его, стараясь не хмуриться, чтобы мое лицо оставалось гладким, как у Па.

– А что я тебе последнее рассказывал?

– Что ему было плохо. Как его выпороли и ему стало жарко, и его начало рвать. Ты говорил, он сказал, что хочет вернуться домой.

Ричи стоит неподвижно среди термитов. Они уворачиваются, пролетают мимо него по воле какого-то невидимого ветра. Найди нас, говорят они. Я отмахиваюсь от них рукой, но Па лишь щурится и отпинывает их двумя пальцами.

– Я сказал так, да, – говорит Ричи, тихо, не громче шороха моей руки по лицу, пальца Па вдоль его брови.

Па кивает.

– Он попытался сбежать. Ну, то есть как – попытался. Собственно, у него вышло.

– Он сбежал?

Па замахивается. Дерево трескается и крошится.

– Да, – говорит Па.

Он пинает деревяшку ногой, но толку от этого мало.

– Так он вернулся домой?

Па качает головой. Смотрит на меня так, словно пытается прикинуть, насколько я высок, насколько длинны мои руки и ноги. Я уже могу носить его обувь: порой, когда он посылает меня по делам, если на улице идет дождь, я надеваю его ботинки, которые он всегда оставляет у задней двери у шкафчика. Я смотрю на него и поднимаю брови. Говорю ему без слов: Я могу услышать это. Я могу слушать.

– Был у нас боевик один, по кличке Синий. Было воскресенье, день бейсбола; были посетители. Пришли девушки, жены некоторых мужчин. Но у Синего никогда никого не было. Его прозвали Синим за то, что он был таким темным, что блестел в полях, как слива на солнце. Но у него не все дома были, поэтому ни одна женщина не разговаривала с ним. Никто не хотел к нему приезжать. Поэтому однажды он схватил одну из женщин-заключенных у туалета и уволок ее в кабинку.

Па останавливается, оглядывает дом.

– Что он с ней сделал? – спрашиваю я.

– Изнасиловал, – отвечает Па. – Она была сильной женщиной, руки у нее были почти такие же крепкие, как у него самого, от сбора урожая и шитья, но она не была ему ровней по силе. Ударь кого-то в голову достаточно сильно, и человек теряет сознание. Ее лицо – ее было не узнать. И, возможно, ничего бы и не случилось с Синим за такое, если бы она не оказалось любимицей жены сержанта. Той, кого она всегда вызывала, чтобы развесить белье, натереть полы или присмотреть за детьми. У Синего хватило мозгов, чтобы это понять. Так что он оставил ее там, с полосатой юбкой, задранной на голову, закрывая окровавленное лицо. Оставил ее, пускающую кровавые пузырьки. Собрался бежать. Но до того, как успел толком убежать, он встретил Ричи. Я не знаю где. Был ли Ричи около кухонь или туалетов или переносил инструменты из одного места в другое, но когда Синий бежал, Ричи был с ним.

– Я сам их нашел, – говорит Ричи. – Он слезал с нее. У него были большие руки, все в крови. Он был одним из самых сильных боевиков, мог любого, считай, уложить на лопатки. Он спросил меня: Хочешь себе такое же личико, каку нее, парень? Я ответил, что не хочу. И тогда он махнул одной из своих больших рук и сказал: Иди сюда. Я пошел, потому что не хотел, чтобы он сделал мое лицо таким же красным, как у нее. И еще пошел, потому что был сыт по горло этим местом. Потому что мне хотелось уйти.

Лес вокруг нас – один густой темно-зеленый плетень: дубы, стелящиеся низко и широко, лозы, обвившие стволы и свисающие с ветвей, ядовитый сумах и болотный кипарис, магнолии, растущие вокруг нас, образуя круглую стену.