Пойте, неупокоенные, пойте - Уорд Джесмин

– Нет, мэм.

– Но могло бы. У тебя могло быть это видение.

Ма поворачивает голову в сторону, прислушиваясь к песне Ричи. Кривит лицо в гримасе, словно если бы она могла двигаться без боли, она качала бы головой.

– Там снаружи кто-то есть?

Я качаю головой в ответ. Каспер скулит.

– Ты уверен?

Словно лезвия режут песню Ричи. Кажется, я чувствую каждую волну его мрачного напева на своей коже: неприятное прикосновение. Вот Леони хлещет меня по лицу. Вот Майкл бьет меня в грудь. Вот старший мальчик по имени Калеб, который сидел рядом со мной на последнем месте в автобусе, кладет свою руку мне на колени и сжимает мой член, прежде чем я бью его локтем в шею, и водитель автобуса записывает мне замечание, когда Калеб падает в проход, задыхаясь. Все плохое, как на подбор.

– Нет, мэм, – говорю я.

Я не утоплю ее.

Глава 12

Ричи

Рив обнимает их, хоть и находится физически в другой комнате и не может их коснуться. Мальчика – Джоджо и девочку – Кайлу. Рив прижимает их к себе. Он видит, как они завтракают: овсянкой и сосисками. Он нарезает тонкие ломтики масла и засовывает их в теплую воздушную начинку бисквитов, которые он замешивает и выпекает. Масло тает и стекает по бокам, и я ничего не пожалел бы, чтобы попробовать хлеб, приготовленный с такой любовью: представляю, какой он мягкий и рассыпчатый. Кайла вымазывает лицо маслом, и Рив смеется над ней. У Джоджо на губе кусочек еды, и Рив велит ему вытереть рот. Затем они идут в сад Рива, где собирают клубнику и ежевику и пропалывают сорняки, пока солнце не поднимется высоко. Они едят ягоды прямо с куста. Ожидаю увидеть крылатую тень над ними, но там лишь это: сад, зеленый и сладкий. Жизненные цветы, выводящие сладость из плодов. Джоджо садится на корточки и жует. Наклоняюсь над ним.

– Расскажи, – говорю я. – Какие они на вкус?

Он игнорирует меня.

– Пожалуйста.

Он глотает, и я могу прочитать ответ на его лице. Нет. Как же он хранит в себе этот сладкий вкус, эту ценнейшую тайну.

– Я хочу вспомнить, – говорю я. – Спроси Рива. Пусть он расскажет тебе.

– Хватит, – говорит Джоджо, выдергивая сорняк с глубоким корнем.

– Что говоришь? – переспрашивает Рив.

Он тащит сорняки из почвы, словно ножи из плоти торта.

– В меня ягоды уже не лезут, – говорит Джоджо. – Я сыт.

Он смотрит сквозь меня и наклоняется сорвать пучок травы.

Леони и Майкл уходят, не заходя в сад. Красная машина заводится и грохочет вниз по дороге, и они исчезают в туннеле деревьев. Мне становится интересно, куда они отправились, и я думаю, не сесть ли к ним в машину, но я этого не делаю. Вместо этого я следую за Джоджо, Ривом и Кайлой. Я иду по следам мальчика и наблюдаю. Я наблюдаю, как Рив ведет их вокруг борозд и впадин, как он готовит им на ужин фасоль, как он убеждается в том, что они чистые, когда ложатся спать. Это зрелище схватывает меня изнутри, крутит и затягивает. Это больно. Это настолько больно, что мне тяжело на это смотреть, так что я и не смотрю. Выхожу на улицу. Ночь облачная. Мне хочется зарыться в землю, чтобы снова уснуть, но я ведь так близок. Я настолько близок, что слышу шум вод, через которые меня поведет чешуйчатая птица, парящая с ветром. Поэтому я лишь залезаю под дом и ложусь, обустроив себе койку из земли, в грязи под гостиной, где все они спят. Я пою песни без слов. Песни приходят ко мне из того же воздуха, что доносит сюда шум вод: я открываю рот, и я слышу плеск волн.

Вот что я вижу.

На том берегу земля зеленая и холмистая, заросшая густым лесом, изрезанная реками. Реки текут вверх: их исток – в море, а устье – в глубине суши. Воздух золотой: как рассвет и закат, вечно персиковый. На горных хребтах, в долинах, на пляжах стоят дома. Ярко-синие и темно-красные, облачно-розовые и темно-фиолетовые. Есть юрты, дома из глины, длинные дома и целые виллы. Некоторые дома собраны в маленькие деревни: стройные сборища округлых, устойчивых хижин с куполообразными крышами. Есть и города – с украшенными площадями и каналами, и зданиями, увенчанными минаретами и крышами с притаившимися резными животными, и огромными небоскребами, которые выглядят, как будто они должны были бы рухнуть, так странно они цветут в небе. Но они не падают.

Есть и люди: крошечные, но различимые. Они летают, ходят, плавают и бегают. Они одиноки. Они вместе. Они блуждают по вершинам. Они плавают в реках и море. Они ходят рука об руку в парках, по площадям, исчезают в зданиях. Они никогда не молчат. Всегда слышно их пение: они не двигают ртами, но звук исходит от них. Они поют в золотом свете. Звук исходит от черной земли и деревьев и вечно светлого неба. Звук исходит от воды. Это самая красивая песня из всех, что я когда-либо слышал, но я не могу разобрать ни одного слова.

Я хватаю ртом воздух, когда видение проходит. Темное низкое пространство под домом Ривера маячит передо мной: скрипит, затем затихает. Я смотрю направо и вижу мелькание воды, рек, диких мест, городов, людей. Затем тьму. Смотрю налево и вижу этот мир снова, но он вновь исчезает. Я отчаянно хватаюсь за воздух, но мои руки ни во что не упираются; они не прорывают путей к этому золотому острову.

Отсутствие. Оторванность. Я плачу.

Я вылезаю из-под пола с восходом солнца, когда Леони и Майкл хлопают дверями машины и идут к дому. Деревья тихо стоят в синем свете рассвета, воздух еще влажнее, чем вчера. Солнце – лишь намек на свет сквозь деревья. Звук воды сейчас сильнее всего: то место висит на периферии моего зрения. Пока они двигаются, полуступая, полуспотыкаясь, Леони оглядывается через плечо, как будто кто-то идет там, справа, за ней. Я бросаюсь вперед, потому что вижу вспышку. На мгновение там кто-то есть, кто-то, похожий лицом на Джоджо, худощавый и высокий, как Рив, кто-то с такими же глазами, как у соленой женщины, которая лежит в постели. И затем ничего. Только воздух. Леони и Майкл останавливаются у двери, обнимаются и шепчутся, пока я обхожу место, где я увидел вспышку. Воздух кажется острыми иглами.

– Тебе нужно поспать, сладкая, – говорит Майкл.

– Не могу. Пока нет, – отвечает Леони.

– Просто ляг со мной.

– Надо кое-что сделать.

– Да?

– Скоро вернусь, – говорит Леони.

Они целуются, и я отворачиваюсь. Что-то в том, как Майкл хватает ее за затылок, а Леони прижимает его лицо к своему, наводит на мысль об отчаянии. Об отчаянии и жажде, что требуют уединения. Он исчезает в доме, а она идет по обочине вдоль дороги. Я не могу не последовать за ней. Мы идем так под навесом из дубов, кипарисов и сосен. Дорога такая старая, что почти стала гравийной. Время от времени нам по пути встречается то один дом, то другой, тихий и закрытый: в некоторых люди разговаривают тихими голосами, варят кофе, готовят яичницу. Кролики, лошади и козы на утреннем выпасе: некоторые лошади подходят к краю своих загонов, поднимают головы над заборами, а Леони проходит мимо, касаясь их мокрых носов ладонью. Дома становятся ближе друг к другу. Леони переходит улицу, и я вижу кладбище. Надгробия – половины овалов, вкопанные в землю. На некоторых фотографии умерших. Она останавливается перед могилой ближе к началу кладбища, где похоронены недавно умершие, и когда она опускается на колени перед ней, я вижу мальчика, которого видел сегодня утром за плечом Леони, но теперь он уже высечен в мраморе, а под его лицом имя: Гивен Блейз Стоун. Леони достает сигарету из кармана и поджигает ее. Пахнет гарью и дымом.

– Тебя вечно здесь нет.

Птицы просыпаются в кронах деревьев.

– А ты сделал бы это, Гивен?

Они шуршат и ворочаются.

– Она сдается.

Щебечут и взлетают.

– Правда?

Птицы рассекают воздух над нашими головами. Чирикают друг другу.

– Ты дал бы ей то, чего она хочет?

Леони плачет. Она игнорирует слезы, позволяя им капать с кончика подбородка на грудь. Лишь когда они пятнами покрывают кожу ее ключиц, она все же утирает их.