Юрий Поляков - Гипсовый трубач, или конец фильма
– Вы же знаете, Дмитрий Антонович, я много не пью.
– А вот и плохо! Аристотель говорил: философия - дочь изумления. А Сен-Жон Перс добавлял, что искусство - дочь потрясения. Нам с вами надо потрястись. Вместе. И кроме пьянства, есть еще один способ - радикальный. Я как-то с одним сценаристом его попробовал - работали после этого душа в душу, как родные.
– А что же фильм?
– Да он, подлец, потом денег нашел и решил обойтись без меня. Сам себе режиссер. Испортил картину, дурак! Вообще, кризис в нашем кино начался именно тогда, когда сценаристы решили, что могут стать режиссерами, а режиссеры вообразили себя сценаристами. Это катастрофа…
Тем временем раздался «Полет валькирий».
– Да, Ритонька! - ласково ответил режиссер, откинув черепаховую крышечку. - Конечно, работаем! И выпили тоже. Андрей Львович оказался очень креативным человеком! Очень! - Жарынин подмигнул соавтору. - Но ему чуть-чуть не хватает внутренней свободы. Конечно, помогу! Как там наш мистер Шмакс? Не вредничает? Пусть делает что хочет, только не спит в моей постели! Ну и замечательно! Целую тебя, дорогая!
Слушая все это, Кокотов тихо удивлялся тому, каким же странным нравственно-бытовым сооружением иной раз оказывается обыкновенный моногамный брак! За разговором дошли до номеров. Жарынин убрал телефон и поманил Андрея Львовича:
– Ну как, зайдете? Заходите!
– Не знаю даже…
– Не чурайтесь нового, коллега! - Режиссер взял соавтора под локоть и повлек в свою комнату.
Проходя мимо ванной, обеспокоенный этим мягким насилием Кокотов услышал шум воды и с удивлением увидел в приоткрытую дверь женский силуэт, просвечивающий сквозь географическую шторку. Но главное потрясение ожидало его впереди: посреди комнаты стояла голая Регина Федоровна. Ее обширные бедра, измученные целлюлитом, напоминали мятые солдатские галифе, а иссиня-черная курчавость внизу живота странно противоречила соломенной желтизне прически.
– Ну что так долго, Дима? - капризно спросила она, но, увидев Кокотова, ойкнула, кинулась, размахивая грудями, к кровати, нырнула под одеяло и накрылась с головой.
– Не бойся, Региночка, он добрый!
– Предупреждать надо! - обидчиво сказала женщина, выглянула из постельного укрытия и с интересом посмотрела на Андрея Львовича.
– Я… вы… я… - растерялся Кокотов и метнулся из номера, чуть не сбив с ног вымытую Валентину Никифоровну, которая как раз выходила из ванной в радикально обнаженном облике.
Телом она, кстати, показалась ему гораздо умеренней и привлекательней подруги, а сокровенная выпушка была сведена у нее до узенькой полосочки, наподобие муравьиной тропки. Впрочем, это все, что успел рассмотреть на скаку ошарашенный Кокотов. От волнения он даже сначала не мог попасть к себе в номер - ключ в замочную скважину никак не вставлялся. Наконец, автор «Каньона измены» сумел-таки открыть дверь, ввалился в комнату, заперся изнутри и без сил упал на кровать. Когда грохот сердца немного стих и до сознания стали доходить иные звуки, бедный писатель услышал за стеной смех: там явно потешались над его нелепым, постыдным бегством. Он старательно законопатил уши специальными гуттаперчевыми заглушками, прихваченными с какого-то авиарейса, и постарался уснуть. Но долго еще ворочался, невольно воображая, что бы произошло, если б он не сбежал, а остался у Жарынина с этими двумя бухгалтершами…
Наконец Кокотов затих, и ему приснилось, как он, молодой, стройный, совершенно голый и готовый к немедленной любви, стоит почему-то в Третьяковской галерее, в зале Врубеля, напротив панно «Принцесса Грёза». Стоит, окруженный толпой изумленных экскурсантов… Некоторое время они с интересом смотрят на этот вызывающий натурализм, характерный более для выставок актуального искусства, нежели для классического шедеврохранилища, обмениваются впечатлениями, даже хихикают. Но тут вдруг страшно возбуждается старенькая экскурсоводша, одетая в какую-то пестрядь, явно купленную в прикладной секции художественного салона еще при советской власти. Она возмущается и орет внезапным басом, стуча от негодования сухим кулачком по стене с такой нечеловеческой силой, что картины подпрыгивают, раскачиваются и бьются золочеными рамами друг о друга: бум, бум, бум!
21. Ошибка Пат Сэлендж
Кокотов проснулся. Прямо перед ним, на стуле, лежали его ручные часы, похожие на уползающую садовую улитку, которая вместо обычной витой раковины тащит на себе почему-то римский циферблат.
«Бог ты мой! Начало одиннадцатого!» - изумился он и тут же услышал доносившиеся из прихожей мощные удары: бум, бум, бум!
Обжигаясь пятками о холодный пол, он вскочил с постели, рванул в прихожую и отпер дверь. На пороге стоял Жарынин, омерзительно бодрый и отвратительно довольный жизнью. В его насмешливых глазах не было даже и тени смущения по поводу давешнего декаданса. Напротив, он смотрел на писателя строго, так, словно тот бежал вечор не от фривольных бухгалтерш, не от свального греха, а от выполнения своих непосредственных соавторских обязанностей.
– Мы проспали завтрак! - сурово сообщил он и приказал: - Одевайтесь! Может, что-то еще и осталось.
– Сейчас, - отозвался Кокотов и метнулся, конфузясь, в комнату.
После вчерашнего ему было неловко стоять перед Жарыниным в длинных полосатых трусах и застиранной майке с трудно читаемой надписью: «VIII региональная научно-практическая конференция учителей-методистов».
– Экий вы, однако! - с досадой молвил тот и отвернулся, словно поняв трепетную душу Андрея Львовича. - Жду вас в оранжерее.
…Пищеблок был пуст, лишь официантки, гулко стуча тарелками и противно скрежеща вилками, собирали со столов грязную посуду и тележками свозили ее на мойку. Из насельников оставался только некогда знаменитый тенор Угаров, неподвижно уткнувшийся лицом в стол. Жарынин со скорбной вопросительностью посмотрел на монументальную Евгению Ивановну, стоявшую в дверях своей стеклянной кабинки.
– Мы тоже сначала подумали! - добродушно сообщила она. - Слава богу, просто уснул. Старенький… Идите - там накрыто.
– Спасибо!
– Это даже хорошо, что вы опоздали, - вдогонку добавила она. - Жуков-то-Хаит совсем озверел. Наверное, скоро перекоробится…
Стол уже убрали, оставив припозднившимся соавторам две тарелки отвердевшей каши и два располовиненных яйца, облагороженных каплями майонеза. Яйца были такие мелкие, словно снесла их не курица, а голубица. Зато Ян Казимирович сердечно позаботился о младших коллегах, гостеприимно оставив открытой банку с морской капустой.
– Смотрите! - удивился Кокотов.
