Энтони Берджесс - 1985
Бев про себя содрогнулся: перед ним возникла картинка покалеченного и изнасилованного сынишки Ирвинов. Неужели он страдал и умер, потому что не был литературным персонажем? Или потому что этого хотел, эдакая экстремальная христовость? Кто разберется в черном сердце человека?
– А вы не боитесь, что вас поймают? – спросил он. – Что вас посадят?
– Нет. – Тасс несколько раз медленно качнул головой. – Страха нет. Это высшее испытание, понимаешь? Проверить, можешь ли ты жить один внутри своей черепушки. Это одна из причин продолжать, надо посмотреть, сможешь ли жить с самим собой. Истинная свобода – быть одному в камере, а у тебя весь твой мозг, чтобы по нему путешествовать, как по целой стране. Но никого никогда не ловят. Нгурувы держатся от нас подальше.
– Не знаю такого слова. Полицейские?
– «Свинья» на суалихи. Шанзирим – это по-арабски – они хуже, не хотят, чтобы кровь попала им на мундиры. «О Критон, – начал читать он, – то Аск…
– «А потому уплати. Не пренебрегай им», – сказал Бев. – Вот как там дальше.
– Давай по-гречески. Давай по-настоящему. Хочу, чтобы прошлое было передо мной, как будто оно взаправду тут.
– Остального не помню, – признался Бев, – извини. Ты прав насчет прошлого. У нас нет долгов ни перед настоящим, ни перед будущим. Не дать прошлому умереть, уплатить долг. Кто-то же должен это сделать.
6. Свободные британцы
На следующий вечер замерзший Бев набрел на заброшенную фабрику позади Хэммерсмит-бродвей. Во дворе, отгороженном от улицы забором с воротами, вокруг костра сидели люди в лохмотьях. От вони горелого мяса рот у Бева наполнился слюной. Ворота были приоткрыты.
– Нет места, нет места, – сказал ученого вида мужчина в поношенных и грязных теплых штанах в клетку и резиновых сапогах. Но глаза у него были добрые.
Бев без приглашения сел на старую бочку.
– Антигосовские? – спросил он. – Все?
Они посмотрели на него настороженно.
– Ваш род занятий? – спросил ученый.
Бев назвал. Тот кивнул в ответ.
– Моя фамилия Рейнолдс. Мне пятьдесят девять. Если бы я согласился держать рот на замке месяц или около того, ушел бы на покой обычным путем и получил государственную пенсию. Общеобразовательная школа, Уиллингден. Старший преподаватель литературы, сэр.
– Да ладно, проф, мы все это сто раз уже слышали, – заскулил мужчина с глазами навыкате и совершенно голым черепом, словно бритым против стригущего лишая.
– Такое надо слушать снова и снова, Уилфред. А кроме того, я обращаюсь к мистеру Джонсу. Набор книг, предложенных для экзамена на государственное свидетельство о среднем образовании, был следующий. Поэзия: лирика мальчика по имени Джед Фут, солиста и автора песен музыкальной группы «Живчики идут», и томик песен какого-то американца, кажется, Род что-то там. Драматургия: пьеса под названием «Мышеловка» покойной дамы Агаты Кристи, – по всей видимости, еще идет в Уэст-Энде сорок лет спустя после премьеры. Беллетристика: роман «Охотники за удачей», или, если быть точным, «Сокращенные охотники за удачей» Гарольда Роббинса и какая-то чушь про крах социального карьеризма сэра Джона Брейна[18]. Скажите на милость, это литература? Я подал заявление.
Он оглядел кружок в ожидании аплодисментов.
– Очень храбро, – сказал Бев. – Можно мне кусочек вот того мяса? Я умираю с голоду.
– Пусть сам свое тырит! – рявкнул чернокожий.
– Милосердие, друг мой, милосердие, – возразил Рейнолдс. – Тырить он начнет завтра, если присоединится к нашей банде. Вот вам, сэр, кусок стейка: переварить непросто, зато питательный. Кажется, там среди углей есть остатки печеного лука.
Подцепив луковицу железной палкой, он подкатил ее к Беву. Из-под черной шелухи пузырился сок. Повинуясь строгому взгляду Рейнолдса, Уилфред протянул Беву бутылку с ядовитым пойлом – каждая капля как приглашение к приступу кашля. Они говорили и ели. Худой человек в шапке по имени Тимми начал читать под всеобщие стоны из потрепанного карманного Нового Завета.
– Каждую чертову ночь у нас такое, – сказал Уилфред.
– Это чтобы до тебя дошло, – откликнулся Тимми. – Принцип препирательств воспрещен рабочим самим Господом. «Не за динарий ли ты договорился со мной?»[19]. Это достаточно ясно, и это слово Божие. Так что закрой варежку и не встревай.
– Если уж читать вслух, – сказал Рейнолдс, – услышьте слово Александра Поупа.
– Не надо нам тут папизма, – захныкал Уилфред.
– Видите? – сказал Рейнолдс. – Вот что бывает, когда окажешься в одной лодке с невеждами. Поупа изгнали из Публичной библиотеки Илинга, поскольку председатель библиотечного комитета брякнул какую-то глупость про светское государство, и, мол, если хотите попиков, отравляйтесь в Рим. Но вы будете слушать, друзья мои! – И с явным удовольствием продекламировал:
– Великим Хаосом наброшена завеса,
И в Вечной Тьме не видно ни бельмеса.
– ХАОС, – сказал Бев, – Хартия аннигиляции организованного социализма. Поупу не надо было бороться с обществом. Он упивался тем, что его превозносил. Разумеется, это было элитарное общество. А тем временем укравшие буханку отправлялись на виселицу, а нищие скребли свои язвы.
– Имейте совесть, – воспротивился религиозный Тимми. – Я же ем.
– Однако каковы пружины вселенской справедливости? – вопросил Рейнолдс. – Вечной Тьмы Поуп никогда не знал. Поуп знал, что был и есть великий враг жизни.
– Беспросветность, – подбросил Бев.
– Ага, – с удовольствием протянул Рейнолдс, – а теперь свет забрезжил. Добро пожаловать, Сжигетти, и вам, Тертис, добрый вечер!
К группке у костра присоединились двое с футлярами скрипочек. Один из кармана широкополого пальто извлек килограмм свиных сарделек.
– Только проткните сперва, – посоветовал Рейнолдс. – Терпеть не могу, когда вспучиваются.
Поев, новоприбывшие открыли футляры. Скрипка и виола. Они сыграли очаровательный дуэт Моцарта, потом произведение Баха для двух скрипок. Их стандарты были высоки; они были состоявшимися, зрелыми исполнителями; они были профессионалами без профсоюзных билетов.
– Слышали бы меня в семьдесят седьмом, – сказал Тертис. – Я был первой скрипкой в «Ковент-Гарден». Как-то оперу остановили после второго акта. Сказали, она-де слишком длинная. Отказывались принимать, что существуют переработки, и все равно, мол, все идет на налоги. Я протестовал.
