Энтони Берджесс - 1985
– Теперь я подхожу к Великому Противоречию с большой буквы, – продолжал Бев. – В социалистическом государстве профсоюзы, строго говоря, больше не нужны. Почему? Потому что власть официально в руках рабочих, и против кого им теперь сплачиваться? В восточноевропейском социализме нет профсоюзов, и это логично. Но английский синдикализм, раз родившись, должен существовать и во веки веков. А потому он нуждается в своей противоположности, в своем враге. Разумеется, еще существуют несколько частных боссов, но главным работодателем является государство. Все еще существует старая дихотомия работодателя и работника. Рабочие должны рассматривать своих собственных политических представителей не как аспект себя, а как структуру, которой необходимо противостоять. Вот они и противостоят, и враг, оппозиция, идет на попятный, потому что это не настоящая оппозиция. Поэтому требования постоянного повышения заработной платы удовлетворяются, и инфляция цветет пышным цветом.
Вид у обоих мальчишек был неудовлетворенный.
– Это ничего не объясняет, – мрачно заявил Тод. – Это не объясняет, почему в школе нас пичкают чушью. Это не объясняет, почему мы с тобой тут сидим.
– Ладно, – сказал Бев. – Борьба рабочих в девятнадцатом веке была не чисто экономической, но и культурной тоже. Почему буржуазия должна иметь монополию на вкус и прекрасное? Люди, вроде Рескина и Уильяма Морриса, хотели, чтобы рабочие были просвещенными. Учитывая упор марксизма, что в основе культуры и истории та же экономика, красивые обои и бесплатные читальни казались не такими уж важными. Образованное и разборчивое потребление как доктрина исчезло. Главное было потреблять. Но что? То, что давало и дает удовлетворение легче и быстрее всего. Разбавленный вкус. Изготовители всегда ждут с какой-нибудь упрощенной подделкой под настоящее и индивидуальное. «Покупать» приравнивается к «удовлетворять». Ты покупаешь книгу, которую не понимаешь, и злишься. Тебе бы следовало ее понимать, ведь ты ее купил, так? Вещи должны быть простым, легким источником удовлетворения, а это означает снижение планки. Каждый рабочий, у кого есть деньги, вправе на лучшее, что можно за эти деньги купить, а потому лучшее следует переосмыслить как то, что дает удовлетворение с наименьшими усилиями. У всех равные культурные и образовательные права – так начинается уравнивание. Почему кто-то должен быть умнее остальных? Это неравенство. У нас нет, как в девятнадцатом веке, прогрессистов, которые рассказывали рабочим о прекрасном. Как вы знаете, кое-кто из старых рабочих действительно выучил древнегреческий. И иврит. Это называлось самообразованием. Но это означает, что одни занимаются самосовершенствованием, а другие нет. Чудовищное неравенство. Отсюда ваша паршивая школьная программа. Отсюда серость и скука. Наполеон, возможно, был чудовищем, но он хотя бы не был скучным. Чем могут помочь рабочим великие люди вроде Юлия Цезаря и Иисуса Христа?
– У нас нет работы, – горько сказал Тасс, – и никогда не будет. Мы не овцы и не идем за стадом. Нас ждет жизнь преступности и насилия. Культура и анархия. Христос милосердный, как бы мне хотелось, чтобы они объединились! Читать Вергилия, а потом пришить кого-нибудь. Не нравится мне… как это называется… как там…
– Непоследовательность, – подсказал Тод.
– Ее не избежать, – ответил Бев, хотя и чуточку тревожно, – если ты человек. Ты обречен на преступление, если ты против государства рабочих. Мне это мой член парламента сказал.
– Преступление бывает двух видов, – терзался вслух Тасс. – Грабить в духе Робин Гуда, как ты видел сегодня. Acte gratuit[17].
– Кто тебе сказал про acte gratuit?
– Мужик по имени Хартуэлл. Он с нами разговаривал. Забыл где. А как он джин хлещет! Он рассказал нам про Камю… Один франко-алжирский футболист, ты, возможно, про него слышал… Так вот, этот тип убил другого типа, а тогда понял, что он человек. Он сделал что-то безо всякой на то причины и понял, что это делает его свободным. Только люди способны на acte gratuit. Все остальное – я про большую гребаную Вселенную и все звезды – все должно следовать каким-то законам. Но люди должны доказывать, что они свободны, делая разные вещи… ну там убийства и драки.
– То, что мы делаем, не gratuit, – возразил Тод. – Не может быть. Если мы антигосовские, мы должны быть как следует антигосовскими. А это означает бодаться с законом, потому что он госовский. Как латынь и древнегреческий – антигосовские. Поэтому насилие, Шекспир и Платон заодно. Должны быть заодно. И литература учит мести. Когда я читал «Дон Кихота», то вмазывал каждому, кто не был худым, высоким и чуточку мечтательным. Маленьких толстяков я тоже не трогал.
– А что за мудреное греческое слово ты вчера ввернул? – спросил Тода Тасс.
– Симбиоз?
– Оно самое.
– Вот именно. Где были бы без нас подхристники?
У Бева голова шла кругом. Все это взаправду происходило.
– Объясните, – попросил он.
– Те ребята, – сказал Тасс, – которые завели общину ПХ, или Подпольного Христа. На перегоне «Дистрикт-лайн», линии подземки, которую закрыли. Они устраивают собрания, называют их ужинами любви, с настоящим трахом, парень с девушкой, парень с парнем, но пожрать там – только горбушка и капелюха дешевого пойла. Иногда мы его для них тырим. Они говорят, хлеб и вино это на самом деле Иисус. А потом идут искать на свою голову неприятностей.
– Христианское насилие? – спросил Бев, готовый уже поверить во что угодно.
– Да нет же! Они идут, чтобы им наподдали. Тогда они практикуют христовость – возлюби своего врага. Вот тут вступаем мы. Но мы вроде как чересчур свои, вот в чем беда, недостаточно крепко вмазываем. Вот пусть сами и крадут себе вино, – закончил он с внезапной злобой.
– Главное тут, – все еще неловко сказал Бев, – элементы, подрывающие культуру. Искусство подрывает устои. И философия тоже. Государство прикончило Сократа.
– Да, знаю, – нахмурился Тасс. – Критон, мы должны Эскулапу петуха.
– О, Kriton, – перевел обратно Бев, – to Asklipio opheilmen alektruona.
– Еще, еще! – взвился Тасс, хватая Бева за лацкан поношенного пальто. – Боже ты мой, это же настоящие слова, это взаправду безумный малый чешет!
Бев, у которого еще осталась ручка, записал фразу латиницей на пачке сигарет Тасса. Тасс молча проглотил строчки, потом сказал:
– Меня дрожь пробрала, когда я по-английски читал. До самых костей. А теперь все заново будет. Пришлось навалять тем грекам, которые вонючий ресторан в Кэмберуэллсе держат. Из-за этого. А потом я нашел того типа, который налепил на свою забегаловку имя Сократа. Издевательство, сказал я и уж врезал сапогом как надо.
