Чарльз Буковски - Женщины
Мы тронулись.
– Мы ожидали кого-нибудь не такого, – сказала Сесилия.
– А?
– Ну, голос у тебя такой тихий, и кажется, что ты человек мягкий. Билл рассчитывал, что ты сойдешь с самолета пьяный, матерясь и приставая к женщинам…
– Я никогда не надрачиваю свою вульгарность. Жду, пока сама не встанет.
– Чтения завтра вечером, – сказал Билл.
– Хорошо, сегодня повеселимся и про все забудем.
Мы ехали дальше.
В тот вечер Кизинг был так же интересен, как его письма и стихи. Ему хватило здравого смысла в разговоре литературу не трогать, разве только изредка. Мы беседовали о другом. Мне не сильно везло на личные встречи с большинством поэтов, даже если их стихи и письма были хороши. С Дугласом Фаззиком я познакомился не сильно очаровательно. Лучше держаться от других писателей подальше: просто заниматься своим делом – или просто не заниматься своим делом.
Сесилия рано ушла спать. Утром ей нужно было ехать на работу.
– Сесилия со мной разводится, – рассказывал Билл. – Я ее не виню. Ей осточертели мои наркотики, моя блевотина, все мое. Она терпела много лет. Теперь больше не может. Ебаться с ней я тоже уже не в силах. Она бегает с этим юнцом зеленым. Не мне ее корить. Я съехал, нашел себе комнату. Можем поехать туда и лечь спать, или я один могу поехать туда и лечь спать, а ты можешь остаться тут, или мы оба можем остаться тут, мне безразлично. Кизинг достал пару колес и схавал.
– Давай оба тут посидим, – предложил я.
– Ну ты и горазд квасить.
– Больше ничего не остается.
– У тебя, должно быть, кишки чугунные.
– Не очень. Как-то раз лопнули. Но когда все дыры снова срастаются, говорят, кишки становятся крепче лучшей сварки.
– Ты долго еще прикидываешь тянуть? – спросил он.
– Я уже все спланировал. Загнусь в двухтысячном, когда стукнет восемьдесят.
– Странно, – сказал Кизинг. – Я в этом году сам собрался умирать. Двухтысячный. Мне даже сон такой был. День и час моей смерти приснились. Как ни верти, это произойдет в двухтысячном году.
– Славная круглая дата. Мне нравится.
Мы пили еще час или два. Мне досталась лишняя спальня. Кизинг устроился на кушетке. Очевидно, Сесилия всерьез собиралась его бортануть.
Наутро я поднялся в 10.30. Оставалось еще пиво. Я умудрился одно в себя влить. Когда вошел Кизинг, я занимался второй бутылкой.
– Господи, как тебе удается? Свеженький, как пацан восемнадцатилетний.
– У меня бывают плохие утра. Просто не сегодня.
– У меня занятия по английскому в час. Надо прийти в себя.
– Глотни беленькой.
– Мне сожрать чего-нибудь надо.
– Съешь два яйца всмятку. Со щепоткой чили или паприки.
– Тебе сварить?
– Спасибо, да.
Зазвонил телефон. Сесилия. Билл немного поговорил, затем повесил трубку.
– Торнадо идет. Один из самых больших в истории штата. Может сюда завернуть.
– Вечно что-то случается, когда я читаю. Я заметил, как потемнело.
– Уроки могут отменить. Трудно сказать. Но лучше поесть.
Билл поставил яйца.
– Я тебя не понимаю, – сказал он, – ты даже вроде не похмельный.
– Я каждое утро похмельный. Это нормально. Я приспособился.
– Ты все-таки неплохо пишешь, несмотря на кир.
– Давай не будем. Может, это из-за разнообразия писек. Не вари яйца слишком долго.
Я зашел в ванную и посрал. Запор – не моя проблема. Я как раз выходил оттуда, когда Билл завопил:
– Чинаски!
И я услышал его уже со двора, он блевал. Потом вернулся.
Бедняге было по-настоящему херово.
– Прими соды. У тебя валиум есть?
– Нет.
– Тогда десять минут после соды подожди и выпей теплого пива. Налей в стакан, чтобы газ вышел.
– У меня есть бенни.
– Пойдет.
Темнело. Через четверть часа после бенни Билл принял душ. Выйдя, он уже выглядел в норме. Съел сэндвич с арахисовым маслом и резаным бананом. Выкарабкается.
– Ты свою старуху по-прежнему любишь? – спросил я.
– Господи, да.
– Я знаю, что не поможет, но попробуй представить, что так бывало со всеми нами – по крайней мере один раз.
– Не поможет.
– Когда тетка пошла против тебя, забудь про нее. Они могут любить, но потом что-то у них внутри переворачивается. И они могут спокойно смотреть, как ты подыхаешь в канаве, сбитый машиной, и плевать на тебя.
– Сесилия – чудесная женщина. Темнело сильнее.
– Давай еще пива выпьем, – предложил я.
Мы сидели и пили пиво. Стало совсем темно, задул сильный ветер. Мы особо не разговаривали. Я был рад, что мы встретились. В нем очень мало говна. Он устал – может, все из-за этого. В США ему со стихами никогда не везло. Его любили в Австралии. Может, когда-нибудь его здесь и откроют – а может, и нет. Может, к 2000 году. Крутой коренастый мужичок, видно, что и вломить может, видно, что многое повидал. Мне он нравился.
Мы тихо пили, потом зазвонил телефон. Снова Сесилия. Торнадо прошел или, скорее, обогнул нас. У Билла будет урок. У меня в вечером будут чтения. Ништяк. Все работает. Все при деле.
Около 12.30 Билл сложил блокноты и что там еще нужно в рюкзак, сел на велосипед и покрутил педали в Университет.
Сесилия вернулась домой где-то днем.
– Билл отчалил нормально?
– Да, на велике. Прекрасно выглядел.
– Как прекрасно? Опять нажрался?
– Он выглядел прекрасно. Поел и все такое.
– Я его по-прежнему люблю, Хэнк. Просто я больше так не могу.
– Конечно.
– Ты не представляешь, что для него значит твой приезд. Он, бывало, мне твои письма читал.
– Грязные, а?
– Нет, смешные. Ты нас смешил.
– Давай поебемся, Сесилия.
– Хэнк, опять за свое.
– Ты такая пампушечка. Дай, я в тебя погружусь.
– Ты пьян, Хэнк.
– Ты права. Не стоит.
75
В тот вечер я снова читал херово. Плевать. Им тоже было наплевать. Если Джон Кейдж[15] может получать тысячу долларов за то, что съест яблоко, той я могу принять 500 плюс билет за то, чтоб побыть выжатым лимоном.
После все было так же. Маленькие студенточки подходили со своими юными горячими телами и глазами-маяками и просили подписать какие-то мои книги. Мне бы хотелось отъебать пятерых за ночь и вывести из своей системы навеки.
Подошла парочка профессоров – поухмыляться мне за то, что я такой осел. Им полегчало, будто им тоже удастся что-нибудь извлечь из пишущей машинки.
Я взял чек и свалил. После в доме у Сесилии намечалось маленькое избранное сборище. Это входило в неписаный контракт. Чем больше девчонок, тем лучше, но в доме у Сесилии мне мало что светило. Я это знал. И точно – утром я проснулся в своей постели, один.
