Федор Полканов - Рабочая гипотеза.
– Прости, Павел Павлович, я тебя перебью… То-то и странно, что Бельский отнюдь не пустышка. И мою гипотезу знает – раньше не раз хвалил ее. Вот копия письма этого Бельского к Раисе Мельковой.
Грушин с тоской смотрит на пробирку, вздыхает, откладывая ее в сторону, – придется прервать работу, – потом берет у Леонида листок.
– Ну и ну!.. – говорит он, прочтя. – Огорчительно: перед вами свидетельство падения способного человека. Ты даже в суд можешь подать!
– По судам, естественно, бегать некогда.
Грушин задумывается, а Громов смотрит на Грушина. Каково тебе сейчас, товарищ «Специфика объекта»? Ведь ты такой же, как я: главной своей жизненной функцией почитаешь научную работу, и ты, безусловно, прав – для того тебя учили, растили. Однако тебе поручили важные общественные дела, и вот ты столкнулся с интригой, плохо прикрытой, но крепко сработанной, – какие контрмеры изобретешь?
Грушин не изобрел решительно ничего, ему и изобретать было незачем.
– Будем поступать как положено. Есть сигнал – мы обязаны его проверить. Создадим комиссию, пусть разберется, что за гусь Леонид Громов, верно ли о нем тут написано. – Грушин локтем, руки заняты пробиркой, показывает на статью Бельского. – Выяснится, что здесь клевета, – направим заключение комиссии в редакцию.
– До чего ж прозорлив наш дорогой и любимый шефуля! – Елизавета потрясает журналом, в котором помещена не чья-либо статья – самого Якименко, уральца, выдвинутого в члены-корреспонденты. – Ну, до чего ж прозорлив! Не зря говорил: «Думающие люди еще откликнутся». «Удивляет серия голословных, ничем не подтверждаемых обвинений, которую адресовал А. И. Краев талантливой, своеобразной гипотезе Л. Н. Громова». Счет в нашу пользу!
Леонид настроен не столь радужно:
– Абзац в специальной статье прочтут только специалисты, то есть те, кто и без того мне слова плохого не скажет. Но те, что далеки от нашей науки… Вчера иду по коридору в биоотделении, а сзади шепчутся какие-то физиологи: «Вон Громов пошел, антипавловец…» Как полагаешь, приятно? Или, того хлестче, – в Академснабе. Ни одна душа ничего научного там не читает, но если пахнет скандалом – тотчас унюхивают: «Громов? Ах, Громов! Слыхали!» А сами думают: ваши заявки, товарищ, не так уж и обязательно удовлетворять в срок!.. До смерти надоело!
Лихов сказал:
– Возмутительно! Кто это Бельский?
– Кончал университет, мой однокурсник, с ботанического отделения, поэтому вы его и не знаете, – ответил Михайлов.
– Ваш однокурсник? Значит, и громовский? Я не большой поклонник гипотезы вашего друга, однако когда ссылаются на диссертацию и перевирают ее суть, это не может меня не бесить. Кажется, с Киева началось? Там приложила свою ручку Раиса Петровна Мелькова, а где появляется эта дамочка с ее сантиментами… Ну, почему, объясните, у меня ярко выраженная идиосинкразия по отношению к дамочкам-теоретикам?
– Если помните, все исказил Краев… – Степан возвращает разговор в магистральное русло. Это он подложил Лихову статью Бельского, и теперь старческая рука то и дело ставит на полях журнала вопросительные знаки.
– Партбюро создало в институте комиссию, – продолжает между тем Михайлов. – Просмотрели материалы, проверили работу Громова, выяснили: обвинения – клевета и чушь. Однако в момент, когда готовились отослать заключение комиссии в газету, появилась статья какого-то Цыбина. Новые нелепые вымыслы, передернутые цитаты, прикрытый фразами абсурд. Пришлось комиссии начинать сызнова: выводы ее устарели.
Лихов смеется:
– Плакать надо, а не могу! До чего ж он изобретателен, старый мой друг Краев! Честное слово, направь он свою энергию на что-либо путное – несомненный толк был бы. Однако, Степан Андреевич, куда вы клоните, чего добиваетесь?
– А вы не поняли? Уговариваю вас выступить со статьей. Не в защиту Громова, а в защиту науки, его величества факта! Учтите: я обращаюсь к вам от всего коллектива, да и не только нашего. Грушин предоставляет в ваше распоряжение выводы комиссии, все материалы.
– О, в такой компании выступать лестно!
– Степка, это ты подложил мне свинью – уговорил Лихова выступить со статьей? – Громов разговаривает по телефону.
– Лихову посоветовал я, но почему же свинью?
– Как почему? Группа весь день не работала. Сперва каждый – весь институт – счел своим долгом поздравить. Потом приперся дядечка из «Медицинской газеты»: дай, мол, ему интервью, изложи гипотезу.
– И ты изложил?
– По твоему, я располагаю лишним временем? Отправил в читалку, пусть сам просвещается. Потом приходил Бельский. Почувствовал – повалили одна за другою статьи, и не какие-нибудь, а авторитетных людей – Якименко, Лихов, Казаринский из Новосибирска, Сергеев из Ленинграда, да плюс к тому несколько медиков! Ополчилась радиобиология против краевщины!
– Ты не кончил о Бельском.
– А что кончать-то? Прибежал извиняться. Разговаривать с ним я не стал, а тут еще выяснилось одно обстоятельство… Но, впрочем, это уже не моя тайна.
– Тайна так тайна. Но почему ты недоволен лиховской статьей?
– Кто? Я? Я радехонек. А если сказал про свинью, то потому лишь, что довожусь родственником некоему штучкующему индивидууму…
Чего не сказал Громов, выложила Елизавета, как только пришла в университет.
– Приперся Бельский, – рассказывала она Степану. – «Я хороший, не думай, Краев ввел меня в заблуждение», – врет напропалую, диссертацию он читал. «Я занят, прошу не мешать!» – отрезал Громов и отбыл к Шаровскому. Тут приготовилась я. Но не потребовалось! И знаешь почему? Вошла Жукова – и Бельский аж обомлел. Я ничего не могу понять, а Зинаида – неприступность во взоре, ни дать ни взять любимый ее шефуля – Громов. «Садитесь, Виталий Сергеевич! Елизавета Михайловна мне не помеха, напротив, при ней удобнее». И далее начинается! Что бы ты думал? Не догадаешься! Оказывается, Бельский – отец ее сына! Черт знает как тесен мир! И… Короче, премиленькие были устроены похороны его самомнению!
На столе у Жуковой стали появляться цветы. Их приносили из магазина без всякой записки регулярно через два дня. Не только Зина – вся лаборатория интересовалась вопросом, откуда они берутся. Подозревали Гришу Петрова – дипломника, работающего у Громова, уж очень выразительны были взгляды, которыми он Зину обстреливал. Однако Леонид произвел математическую прикидку, и получилось, что нет, не Гриша: тому стипендии не хватило бы.
– Шаровский, не иначе Шаровский! – Елизавета развивает версию-«штучку».
Но приходит букет с запискою, и группа становится свидетелем того, как Жукова записку рвет, букет же выносит в коридор, сует в урну.
– От амфибии… – Зина понемножечку осваивает лексикон Елизаветы.
Когда «жизнь входит в штопор», волей-неволей стремишься ее выровнять. И если выровняешь, прежде чем превратишься в лепешку, дальше уже полетишь по иной горизонтали.
Бельского вызвали на профком, дали взбучку за статью по поводу гипотезы Громова. Виталий изворачивался как мог, однако, став по отношению ко всем прочим в позу рака-отшельника, и изворачиваться как следует не научишься – собственная раковина тому помехою. А тут еще Раиса Мелькова… Не ожидал, что разошлет она всюду копию злосчастного письма!
Бельский знал, что профкомом дело не кончится: близилась переаттестация, а на него точили зубы. Вылететь из академии? Перспектива не из приятных… Он послал букет Жуковой: чего стоит Громовым натравить на него Зину? А поступит от нее жалоба – все…
Рабочее настроение накатывало на Виталия волнами: мелькнет мысль, зацепит другую – и точно запой. Забывал обедать и ужинать, из читалки выпихивали его после закрытия, ночевал частенько в оранжерее. Но бури не вечны. Пронесется вихрь – наступает затишье, нередко задолго до того, как он разберется в вопросе. Все начинает валиться из рук, вызывает тошноту и отвращение.
На необитаемом острове что и делать, как не думать, – размышлениям по поводу циклики своих настроений Виталий предавался частенько: «запои» становятся короче и наступают реже – отчего бы? Он изобрел много «теорий»; они отметались одна за другой, утешая ненадолго; и все чаще являлась мысль, которую гнал, хотя она была правильной: не за те темы берешься! Наука для тебя не цель, а средство, чтобы от жизни спрятаться или возвыситься над другими. От жизни не спрячешься – в могилу разве что, другие же прочие твоего величия не замечают. Оригинальное исследование – это ценится, а оригинальная тема – далеко не всегда: черта ли в ее оригинальности, если она не к делу? Так уж устроен наш мир, и попробуй его измени.
– Тропики? Что ж, пусть будут тропики! В тропиках у нас много друзей, а дальше их будет больше, – так, случалось, говорил Виталию шеф, когда находился под гипнозом его диссертации, далекой от жизни, однако «талантливой, знаете, очень талантливой». Но с годами настроения изменились: «Боюсь, Виталий Сергеевич, что и в тропиках это вряд ли заинтересует кого-либо… Практицизм? Нет, почему же… Занимайтесь теорией – не возражаю, но выполняйте план! У вас все условия. Вспомните, сколько людей стремятся к самостоятельности и не получают ее! Вы талантливы – где же ваша целеустремленность? Целеустремленность и талант должны ходить в единой упряжке, без этого ничего не добьешься».
