Джон Бэнвилл - Затмение
Во мне еще не проснулось чувство вины, пока еще нет; но со временем оно обязательно проявит себя в полную силу.
Ночью после похода в церковь я увидел непонятный, странно взволновавший и почти утешивший меня сон. Я находился в цирке. Там же стояли Добряк, Лили, Лидия; кроме того, я сознавал, что каждый зритель, хотя публику почти полностью скрывает царящая вокруг темнота, приходится мне родственником или знакомым. Мы все задрали головы и сосредоточенно разглядывали Касс, подвешенную без всяких веревок, канатов и прочих аксессуаров, в самом центре шатра: руки вытянуты вперед, спокойное лицо ярко освещает луч белого мягкого света. Пока мы смотрели, она стала плавно спускаться ко мне, все быстрее и быстрее, сохраняя бесстрастный вид, своей простертой дланью словно благословляя меня; но приближаясь, она не становилась больше, а наоборот, стремительно уменьшалась, так что, когда я в конце концов растопырил пальцы, чтобы поймать ее, моя дочь стала крохотным сверкающим пятнышком, а через мгновение пропала бесследно.
Я проснулся с ясной головой, разом излечившись от всех мучивших меня в последние дни слабостей, поднялся, подошел к окну и долго стоял в темноте, разглядывая опустевшую пристань и море, покрытое маленькими ленивыми волнами, тихий плеск которых звучал как полусонный лепет, повторявшийся снова и снова.
* * *В день нашего отлета разразилась буря. Самолет пронесся по залитому дождем полю, и с воющим свистом поднялся в воздух. Когда внизу стали проплывать горы, Лидия, прикончившая третью порцию джина, оглядела острые пики с заснеженными ущельями, и выдавила из себя горький смешок.
— Вот бы сейчас разбиться, — сказала она.
Я подумал о нашей обезличенной дочери, лежащей в гробу в багажном отделении у нас под ногами. Что за Добряк до нее добрался, какой Билли из Бочонка вонзил хищные зубы в горло и высосал кровь?
* * *Странно вдруг оказаться дома, — в моем бывшем доме, — после того, как уже отсуетился на похоронах, все закончилось, но жизнь в своем тупом бессердечном эгоизме желает продолжаться. Я старался как можно больше времени проводить вне стен этого жилища. Особняк у моря стал для меня чужим. В наших отношениях с Лидией возникла странная скованность, неловкость, почти доходящая до взаимного раздражения, словно мы вдвоем совершили нечто мерзкое, и теперь не можем спокойно смотреть друг на друга, потому что каждый знает о преступлении соучастника. Я целыми вечерами бродил по улицам, предпочитая остальным кварталам пограничные зоны, лежащие между пригородными районами и центральной частью, где такое изобилие цветущего кустарника, брошенные машины в своих рваных, словно стоптанные башмаки, шинах ржавеют в окружении стеклянных осколков, а осеннее солнце каприза ради направляет свои лучи на пустынные окна, чернеющие рваными ранами в стенах заброшенных фабрик, и они вдруг вспыхивают каким-то тайным внеземным сиянием. Здесь вальяжно обходят свои владения банды мальчишек, а за ними, ухмыляясь, неизменно трусит дворняга. Здесь на клочках пустырей собираются местные алкоголики; они опустошали большие коричневые бутылки, а потом пели, ссорились и гоготали, глядя, как я стараюсь быстрее прошмыгнуть мимо, прикрывшись собственным черным пальто. А еще я встретил здесь множество призраков, людей, которые сейчас просто не могут находиться среди живых, которые были стариками в годы моей молодости, пришельцев из прошлого, из мифов и легенд. На этих обезлюдевших улицах я уже не мог определить, нахожусь я среди живущих или в толпе мертвецов. И тут я говорил с моей Касс гораздо откровеннее и честнее, чем когда она еще жила, правда, моя дочь ни разу не отозвалась, не ответила мне, хотя могла бы. Могла бы объяснить, почему вдруг решила убить себя на том выбеленном солнцем побережье. Сказать, кто отец ребенка. Или кому принадлежал крем от загара, запах которого я уловил в ее гостиничном номере. Неужели она натерлась этим кремом, а потом бросилась в море? Такие вопросы не дают мне покоя.
Я изучаю оставленные ей записи, целую кипу листов писчей бумаги, найденных в гостинице. Она может гордиться мной, моим научным подходом и прилежанием: я выказываю не меньше внимания и целеустремленности, чем какой-нибудь кембриджский стипендиат, зубрящий под светом своей настольной лампы. Написанные от руки, в основном они не поддаются расшифровке, и поначалу кажется, что в них царит полный хаос, не прослеживается никакого порядка, логики или ритма. Но потом, постепенно, начинает вырисовываться некая последовательность; нет, не последовательность, там нет никакой последовательности, скорее это аура, едва уловимый мерцающий проблеск почти-настоящего смысла. Как я понял, бумаги — часть дневника, хотя события, вещи и наблюдения, которые там встречаются, описаны в фантастическом стиле, окрашены в невероятные тона. Возможно, она сочиняла некую историю, чтобы просто развлечься, или разогнать сонм ужасов, множащихся в голове? Некоторые вещи повторяются — имя или просто инициалы, место, которое она посещает снова и снова, несколько раз подчеркнутое слово. Перед нами возникают эпизоды изгнания, искоренения, убийств, духовной гибели. Все это мелькает, затянутое в бурный водоворот ее запечатленных грез. Но в самом центре, в сердцевине ее мира, угадывается не обилие, а отсутствие, пустое пространство, некогда занимаемое чем-то, либо кем-то, впоследствии устранившим себя. Конечно, листы не пронумерованы, но я чувствую, что отдельные места не сохранились; возможно, их выбросили, уничтожили, — или похитили? Я пытаюсь нащупать пропуски, лакуны, как слепой пальцами, пробегаю мыслью по словам, но они пока не выдают свой секрет. Неужели в итоге меня начнет преследовать еще один призрак, которого нельзя даже увидеть, невозможно узнать? Но временами я говорю себе, что стал жертвой собственных фантазий, и передо мной просто бессвязные в своем отчаянии, последние судороги умирающего разума. И все же меня не покидает надежда, что когда-нибудь, в один прекрасный день, эти страницы заговорят знакомым голосом и расскажут вещи, которые я так долго хотел или боялся услышать.
* * *Я увидел ее снова, очевидно, в последний раз. Заехал в свой старый дом, чтобы собрать перед отъездом вещи. Осенний день хмурился, как закопченное стекло: сплошное небо, облака, простор, все в рыжевато-коричневых и темно-желтых тонах. Пока я укладывал пожитки, появился Квирк в своей куртке и бледно-серой блузе и встал в дверях спальни, опираясь о косяк и нервно дергая большим пальцем. Он попыхтел, несколько раз откашлялся, и после такой прелюдии задал вопрос о Касс.
— Она попала в сложную ситуацию, — сказал я, — и утонула.
Он важно нахмурился, кивнул. Кажется, хотел сказать что-то еще, но передумал. Я повернулся, выжидающе и даже с некоторой надеждой глядя на него. При общении с Квирком у меня часто, — как, например, сейчас, — возникало ощущение, что он вот-вот выдаст некие важные сведения, указания, нужную информацию, известную кому угодно, только не мне. Вот он стоит, нахмурившись, немного выкатив глаза, не в силах полностью скрыть свое удовлетворение сложившейся ситуацией, и, кажется, взвешивает, стоит ли открыть, наконец, свой банальный, но исключительно важный секрет. Потом, словно опомнившись, мысленно встряхивается, и вновь становится самим собой, обычным Квирком, а вовсе не торжественно-серьезным носителем важной информации.
— Когда умерла ваша жена? — спросил я.
Он моргнул.
— Хозяйка?
Я укладывал книги в картонную коробку.
— Да. Я видел здесь привидение, и подумал, что это она.
Он медленно качал головой, еще немного, и я бы услышал, как она со скрипом поворачивается на скрытых внутри шестеренках.
— Моя хозяйка вовсе не умерла, кто вам сказал такое? Она сбежала с одним приезжим.
— Приезжим?..
— Торговым агентом. Обувь продавал. — он мрачно, зло рассмеялся. — Вот шлюха.
Он помог мне отнести чемоданы и коробки с книгами вниз. Я сообщил, что собираюсь подарить дом его девочке.
— Не вам, понимаете? Лили.
Он застыл на нижней ступеньке с тяжелыми чемоданами в руках, чуть подавшись вперед, склонив голову набок, не отрывая глаз от пола.
— Только одно условие. Она не должна продавать его. Я хочу, чтобы она здесь жила.
В голове его словно щелкнул переключатель, и он все-таки решил поверить, что я говорю серьезно. Глаза его горели в предвкушении близкого счастья; полагаю, мысленно он уже рисовал себе не только оформление документов, но и то, как он, пусть и не напрямую, наложит руки на мою недвижимость. Он поставил чемоданы, словно все его проблемы заключались в них, и выпрямился, не в силах стереть с лица широкую ухмылку.
Да, я отдам ей дом. Надеюсь, она станет жить здесь, надеюсь, разрешит мне навещать ее, моя юная хозяйка, la jeune chatelaine. Голова у меня бурлит дикими идеями, сумасшедшими проектами. Мы можем отремонтировать дом вместе, она и я. Как это называется на языке торговцев недвижимостью? — капитальная реконструкция. Господи, мы ведь можем даже снова поселить у себя жильцов! Я попрошу ее оставить мне мою маленькую комнатку. Напишу что-нибудь о городе, историю, топографическое исследование, выучу наконец настоящие названия улиц. Да, да, столько планов, времени предостаточно, и Боже мой, как медленно оно тянется. Как только ко мне вернется способность водить машину, мы изъездим всю страну в поисках этого цирка, заставим Добряка снова поплясать для нас, на сей раз пусть попробует загипнотизировать меня, а заодно управиться со всеми моими призраками. Или я могу повезти ее в ту итальянскую деревню, прилепившуюся к каменистому склону холма, нависшего над лазурным морем, а там мы снова поднимемся по вымощенным булыжником улочках, я схвачу Де Сику за горло и пригрожу, что сверну шею, если не скажет все, что знает. Пустые тщеславные мысли, тщеславные фантазии.
