Бахыт Кенжеев - Младший брат
— Сколько же я проспал?—встрепенулся Марк.—И как ты сюда попала?
— Часа полтора ты спал. И дверь забыл запереть, растяпа. А номер комнаты мне эта добрая Ира сказала. Мы снова будем бродить по городу? Так красиво здесь. Или не надо. Будем просто тихо сидеть и разговаривать, долго-долго. Тебе что снилось?
— Ничего. Ничего страшного. Как хорошо, что ты пришла. Дождь любишь?
— С тобой я все люблю.
— Хитришь.
— Немножко.
— Не беда. Может быть, дождь пройдет, а нет—будем разгуливать под твоим зонтиком. У меня еще виски есть, хочешь? Коганы подарили. Он говорил все быстрее и лихорадочнее, иногда чуть заикаясь.—Видом из окошка тогда полюбуйся, мне одеться надо. Да нет, какая там стыдливость! Просто у кого-то из французов сказано, что ничего на свете нет прекраснее раздевающейся—или одевающейся? запамятовал—женщины и отвратительнее мужчины. Тебе нравится гостиница? Конечно, та же бетонно-стеклянная коробка, как остальные. А все-таки на острове город так дивно виден. А из номеров на другой стороне коридора можно увидать настоящую мечеть. Татарскую. Бар в Ташкенте помнишь?
Торговали в ташкентском баре при гостинице на рубли, но русских, в смысле советских, в этот храм западного разврата, открытый до двух часов ночи, не пускали. Точнее, пускали, и даже многих, но исключительно по знакомству. Музыка играла примерно такая же, как на сочинском пароходике, из напитков подавался виноградный сок, теплая водка и теплый же коктейль «Праздничный»—вязкая, липкая, поразительной убойной силы помесь коньяка, шампанского и кофейного ликера. Тюбетейка, вышитая золотом по малиновому бархату, то и дело сползала с головы пожилого узбека, покуда ее обладатель доказывал Клэр, что советский народ не хочет ни атомной войны, ни обычной, и пускай она, Клэр, по возвращении в свою Америку всем расскажет, что мы не хотим войны, ни обычной, ни ядерной, что мы в прошлую войну потеряли двадцать миллионов человек, а если вы, американцы, знаете, что мы не хотим войны, и сами уверяете, что ее не хотите, зачем же вы понастроили по всему свету военных баз, зачем вы бомбите беззащитный Северный Вьетнам? По завершении своей жаркой речи он стал приставать к Клэр, за что едва не схлопотал по морде от Марка.
— Хватит с меня этих баров.
— Да? А я как раз собирался отвести тебя на двенадцатый этаж, у меня завалялась десятка в нормальных деньгах. Знаешь, для тебя это— пародия, а для меня—как бы шикарная жизнь. Ладно, не дуйся, я пошутил. Как там Хэлен — все хромает?
— Боюсь я ее, Марк. Она нам не может подстроить какую-нибудь пакость?
— Снявши голову, по волосам не плачут. Да и что она может? Я, кстати, рад, что ты с ней познакомилась. Показательный она тип. Ты не задумывалась над тем, какая главная черта всех коммунистов, фашистов и прочей радикальной швали? Им заранее известна истина. В высшей инстанции. И людей они разделяют на тех, коим эта истина тоже явлена, и тех, кого следует, по непониманию ее, истребить. Во всяком случае, заткнуть рот.
— Наверное. Ты меня правда любишь, Марк?
— Больше жизни.
— Все так говорят. А потом все возвращается на круги своя. Не станешь же ты из-за меня отменять свою хваленую свадьбу.
— Кто знает. Видишь, как много всего нагромоздилось. Что бы ты сделала на моем месте, а?
— Ну зачем ты спрашиваешь, милый. Я обнять тебя могу, поцеловать могу — крепко, вот так, — а велеть ничего не могу, и подсказать не могу, и прав-то никаких у меня на тебя нету...
— Пошли отсюда, Клэр.
— Куда?
Дождь превратился в ливень. Ветер с Невы сплошными струями колотился в оконные стекла. Идти было в самом деле некуда. Но не оставаться же в номере, не блуждать же несытым взглядом по голым салатовым стенам, переводить покрасневшие от недосыпания глаза с кровати на тумбочку, с настольной лампы на глухую дверь, с халата, брошенного на пол, на пустую бутылку.
— Хотя бы в буфет. Я тоже не герой романа—жутко проголодался. К тому же здесь сказочный кофе,—оживился он,—эспрессо. Не соблазняет?
«Они вошли в пустое кафе и сели в углу, лицом к большому окну. Парень заказал две чашки двойного кофе и два стакана шампанского, только пить они не стали. А еды поначалу не взяли, но потом парень вернулся к прилавку и набрал бутербродов полную тарелку. И опять почти ничего они не тронули, а хорошие были бутерброды. Говорили по-русски, только очень тихо. Нет-нет, ничего особенного я не заметила. Просто разговаривали, за руки держались, к середине девушка ужасно разволновалась, но они совсем недолго просидели, минут двадцать. За ними еще одна девушка зашла, беременная. Ну, может, полчаса сидели, я не помню. Кофточка на этой, на первой, была красивая — черная такая, вроде и бархатная, но с блеском—синтетика, наверно».
— Я, между прочим, догадался, что тебя погнало в такой спешке из твоего пригорода. Не гляди так недоверчиво. Я парень проницательный. Феликс?
— Позвонил,—кивнула она.—Я не хотела тебе говорить... нет, все равно бы сказала, конечно. Так тяжело было, Марк. Я ведь поездку в Россию берегла на самый-самый крайний случай, у меня теперь ничего в запасе не осталось...
— Легче стало?
— Не мучай ты меня. Хорошо, хорошо, не сержусь, успокойся. В общем, стал он мне объяснять про свою болезнь...
— Какая, к чертовой матери, болезнь!—вдруг вскипел Марк.—Все эти творческие личности... им симулировать шизофрению—раз плюнут Как Андрея в свое время от армии освободили, я не рассказывал? Показал он психиатру десяток своих стихотворений, чуть не сразу ему в зуб белый билет сунули. Ладно, прости, валяй дальше.
В крошечных чашках с отбитыми ручками горьким паром исходил стынущий кофе, двое югославов за соседним столиком, шумно допив свою водку, отправились на поиски приключений. А ветер за окном успокаивался. Слабел дождь. Светлели асфальтовые облака. Каким синим бывает после долгой непогоды первый клочок неба, проступающий между тучами.
— Зачем ему было симулировать? Конечно, он болел, только не шизофренией, а обыкновенным нервным расстройством... Знаешь, люди, между делом иногда говорят удивительно откровенные вещи, сначала пропускаешь мимо ушей, а потом вдруг эти слова всплывают в памяти—значит, отпечатались...—говорила она почти спокойно, играя снятым с пальца кольцом с маленьким алмазом. Первый луч солнца, пробивший туч зажег в камне густо-багровый свет.—Вот так он и говорил однажды, что ничего не может быть тоскливее сбывшейся мечты.
— Какая у него была мечта? Написать еще сто двадцать картин?
— Нормальной жизни он хотел. Тихой, благопристойной, счастливой — словом, вроде той, что у меня сейчас с Биллом.— Она на мгновенье осеклась.—А я купилась, как школьница, поверила, что ему и впрямь это нужно...
Через год после исчезновения Феликса, когда Клэр, наревевшись на своей керамической фабрике, уже вернулась в Нью-Йорк и совсем бы собралась выходить за героического Билла, в одной не заслуживают особого доверия газетенке появилась любопытная статья. Речь шла о двух с чем-то десятках молодых американцев, каким-то боком связанных с «Красными бригадами», и с «Черными пантерами», воевавших на стороне партизан в одной банановой республике. Партизаны были троцкистского толка, все норовили провозгласить какую-то «Освобожденную зону покуда же стреляли правых и виноватых и петляли по джунглям, убегая не только от правительственных войск, но и от местного населения. На скверной расплывчатой фотографии кое-кто признал среди партизан пропавшего авангардиста. Запахло сенсацией. В печать просочились сведения о связях Феликса с террористами еще в Амстердаме, словом, Клэр отправилась к автору статьи, который, ни за что не ручаясь, взялся однако, переслать ее письмо. Свадьбу под благовидным предлогом отложили. Через три месяца пришел коротенький ответ, нацарапанный протекающей шариковой ручкой на разорванном пакете. «Прости мне амстердамскую комедию,—писал Феликс,—вероятно, я до сих пор люблю тебя, но мне показалось, что так расстаться будет легче для нас обоих. Тебе еще жить да жить, а я человек конченый. И дело, конечно, не в наших отношениях, просто меня замучила пустота в сердце и в душе, может быть я действительно нездоров. От нынешней своей жизни мне тоже придется рано или поздно бежать, но время еще не настало, да и бежать некуда — джунгли вокруг. Я ношу болотную форму в мерзких разводах, принял присягу, поклявшись отдать всю кровь до последней капли за свободу угнетенных во всем мире. Наш команданте, самоуверенный дурак с гнилыми зубами, уверяет, что, когда мы придем к власти, в стране больше не станет ни голодных детей, ни трусливых интеллигентов. Между прочим, кончил Калифорнийский технологический и свободно изъясняется по-английски. Надо полагать, что меня в этой новой стране не будет тоже»
— Вот и все, подумала я и отвечать ему не стала. А три недели тому назад он зашел, пока Билл был на работе. Полчаса просидел. Говорили мы мало, и Максим вокруг бегал, да и Феликс всегда был молчаливый. А потом обратно позвал. Я чуть с ума не сошла. И тут вспомнила про отцовскую путевку, помчалась в консульство, за день до отлета визу получила—и вот, как видишь...
