Арчибальд Кронин - Северный свет
Смит достал носовой платок и вытер лоб.
— Ну, я весь день висел на телефоне… как уже и говорил. А в промежутках между разговорами… написал Минни длинное письмо с просьбой приехать ко мне сюда. Я отошлю его, если все кончится благополучно. — Вероятно, он заметил насмешливую улыбку Ная, потому что, уныло покачав головой, добавил: — Это вовсе не смешно. Я не умею сходиться с женщинами, как ты; ты ведешь себя в этом отношении просто возмутительно. Ни за что не поверю, что ты весь день в Тайнкасле занимался делами. А я… я страдаю…
Прежде чем он успел что-нибудь прибавить, внезапно зазвонил телефон. Оба вскочили. Первым трубку схватил Най.
— Алло… алло. Да, Най слушает… соединяйте.
Чэлонер говорил коротко и ясно. Най посмотрел на Смита, только когда положил трубку. Не менее минуты он молчал с непроницаемым видом, чтобы Смит хорошенько помучился, и только после этого сказал:
— Пейдж возвращается с ночным экспрессом. Он подпишет завтра… как только вернется.
— Слава богу! — Смит опустился в кресло. Он снова начал рыться в карманах, ища носовой платок, не нашел и вытер мокрую верхнюю губу тыльной стороной ладони. — Ты меня совсем перепугал.
Леонард улыбнулся и положил руку ему на плечо — его радость была так велика, что он даже проникся снисходительным сочувствием к этому дураку, который совсем раскис.
— Тебе надо бы выпить, — сказал он. — Пошли вниз — я угощаю.
— Нет… нет… я теперь бросил пить… навсегда. Я дал слово.
— Дал слово? Кому это?
Смит заколебался, а потом ответил с некоторым вызовом:
— Я дал обет… только и всего…. если господь пошлет нам удачу.
Най был в таком чудесном настроении, что даже не улыбнулся, услышав об этом договоре с небесами.
— А, брось! — сказал он. Настроение у него было действительно чудесное, радость бурлила в нем, как пузырьки в шампанском, и даже Смит его не раздражал. — Надо же нам отпраздновать это событие. Сегодня наш великий день. Не разыгрывай собаку на сене. Повеселимся вместе.
— Ну… — заколебался Смит, и лицо его повеселело: переубедить его не составляло большого труда. — Разве что в последний раз…
Они заперли помещение, спустились в лифте и пошли по Парк-стрит к отелю. Вечер был очень хорош, улицы сухи, в садах пели птицы, воздух был прохладен и ласков. Последние лучи солнца, пробиваясь сквозь ветви буков, еще не сбросивших листву, озаряли улицу и золотили дома. На этот раз Най, против обыкновения, заметил окружающую его красоту. Нет, все-таки Хедлстон не так уж плох, вначале он недооценил этот городок, но теперь готов признать за ним кое-какие достоинства. И очень удобное сообщение с Тайнкаслом, где он втихомолку завел эту приятную интрижку. Настроение его все улучшалось, словно весь город принадлежал ему. Как знать, может, так и будет? Ему осточертело шататься по всему земному шару. В тридцать пять лет он успел утратить юношеский пыл и устал лавировать между острыми углами и ходить по канату от одной работы к другой. Пожалуй, и правда приходит пора, когда человеку следует обзаводиться своим домом. Он почувствовал прилив необычайного великодушия и доброжелательности и начал раздумывать, не уговорить ли тетушку Лиз продать свою лавку и поселиться с ним, чтобы вести хозяйство: брак — это не для него, пусть им наслаждается Смит. И вдруг он представил себе: он — мэр, с цепью на шее, открывает… что?., ну, скажем, приют для несовершеннолетних преступниц. Он даже услышал свою речь и тут же машинально сочинил на нее пародию: «Леди и джентльмены, друзья, граждане нашего славного городка Хедлстона, достойная цель этого приюта — сделать этих несовершеннолетних преступниц… короче говоря, сделать их совершеннолетними преступницами…» Он чуть было не расхохотался вслух.
Когда они добрались до «Красного льва», Смит вынул из внутреннего кармана свое письмо и аккуратно опустил его в ящик, не забыв посмотреть, когда будет производиться очередная выемка. Письмо было очень пухлое — за последние недели он исписал кипы бумаги. Най подумал, что, не будь его рядом, Смит непременно поцеловал бы конверт. В зале они нашли два свободных кресла у окна.
— Что будем пить?
— Ну, если ты так настаиваешь, — шотландское виски.
Смит по-прежнему не расставался со своей папкой. Теперь он бережно положил ее рядом с собой. Най готов был утверждать, что Смит так и спит с ней.
— Я привез из Мосберна все три экземпляра контракта. Сегодня утром поставил на них печати — с тех пор так и ношу их с собой. Несмотря ни на что, у меня было предчувствие, что он все-таки подпишет, — сказал Смит.
— Подпишет, Гарольд… подпишет.
Они выпили, и Най подал знак официанту подать еще. Тот вместе с виски принес и меню. Леонард заказал обед, распорядившись, чтобы им заморозили бутылку шампанского.
— Знаешь, — заговорил Смит с торжественной серьезностью, — просто чудо, что мы одержали верх, несмотря ни на что. И все-таки я не могу забыть Пейджа… какие у него были глаза… он мне нравится.
Най в этот день не завтракал, только перекусил в станционном буфете, и виски на пустой желудок окончательно его развеселило. Он сымпровизировал:
Малютка Пейдж
Нравится вам.
Но он еще будет
Благодарен нам.
— Нет, правда, Лео, — Смит смерил своего товарища строгим взглядом, — это не тема для шуток. Я хочу сказать… то есть… если бы дошло до дела, я вряд ли согласился бы на это, хотя бы ты…
— На что — на это?
— На то, чтобы напечатать эту грязь.
— О господи! — поглядев на своего собеседника, Най отметил про себя, что Смит здорово нахлестался — вероятно, он весь день прикладывался к бутылке, — однако от этого его попытка выгородить себя не становилась менее тошнотворной. — А ты до сих пор еще не заметил, что мы только этим и живем… грязь… сенсации… убийства… внезапная смерть? Это то же самое, что кормить зверей в зоологическом саду. Мы должны подавать мясо — сырое, кровавое, с душком. Разве ты в своей праведной жизни никогда не слышал, как кричат мальчишки-газетчики: «Жуткое убийство в Холлоуэй… девушка изнасилована и задушена»? Это и есть сенсация, друг мой. «Провалиться мне на этом месте, ка-ак ему вмажут! А потом ей!»
— И все-таки, — Смит осовело заморгал, — Пейдж в одном прав. Необходимо повысить эт… эт… ик!.. прошу прощения, этические требования к журналистике.
— А как?
— Создать какую-нибудь контрольную комиссию.
— Нельзя контролировать свободу печати, пока у нас демократия. Черт побери, ведь, это та же цензура! А если читатели против того, что мы им предлагаем, какого черта они покупают нашу газету? Нас с тобой ведь совсем не интересует, хорошо ли позавтракал осужденный перед казнью!
— Ужасно, Леонард, ужасно. Это доказывает мою правоту. Мы должны вос… учить массы.
— И вылететь в трубу? Брось молоть чушь. В наши дни людям нужна ежедневная доза опиума, иначе в этом проклятом мире — который так или иначе разлетится вдребезги — будет слишком уж трудно жить. Мы и есть настоящие человеколюбцы, а не эти никчемные просветители, вроде твоего приятеля Пейджа.
— Ладно, Леонард. Чего тут обижаться? Я ведь только рад, что оказался на стороне деловых людей. Ты меня знаешь. Я умею чувствовать… глубоко. Ну, ты понимаешь. Я глубоко чувствую… люблю свою жену… я человек семейный. От твоей работы у меня бы сердце разорвалось.
— А, иди ты! — сказал Най. — В такой игре сердце иметь вообще не положено. Меня этому давно научили. Когда я еще был молодым репортером, зеленым и наивным — если этому можно поверить, — и работал у Мигхилла, мне поручили писать о профессионале парашютисте, молодом австрийце Руди Шерманне, человеке-орле, как его прозвали. Мигхилл финансировал его аттракцион, Шерманн гастролировал по деревенским ярмаркам, а я ездил вместе с ним. Он был такой простой парень, белокурый, ясноглазый… жена у него была очень милая, и ребенок… смел он был, как черт, — трюки проделывал один опаснее другого. Я к нему привязался — в те дни я еще умел привязываться к людям — и снимал его, и писал о нем, так что сделал ему неплохую рекламу. Я знал, какое это рискованное дело, и все уговаривал его бросить, пока он еще цел. И жена его тоже уговаривала. А он только улыбался и качал головой. Он все хотел заработать достаточно, чтобы купить ферму где-нибудь в Тироле, уток, кур и корову, совсем простой был парень. Ну, и в один прекрасный день это случилось. Руди прыгнул с высоты в десять тысяч футов, пустил дымовую ракету, деревенские олухи внизу на поле заахали и заохали, а он стал планировать. Но что-то вышло не так. И он камнем полетел вниз. Дернул за кольцо, а парашют не раскрылся. Я видел, как он тянул перепутанные стропы. Ничего не получилось. А до земли оставалось полторы тысячи футов. Он дернул за кольцо запасного парашюта, отчаянно дернул, но и второй запутался. Вернее, раскрылся, но недостаточно. Руди ударился оземь всего в тридцати футах от меня — с жутким таким, глухим стуком. Когда я его приподнял, он был еще жив — но и только. Никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Умер он через несколько секунд на моих руках. В те дни я еще умел что-то чувствовать. Смешно, конечно, сейчас вспоминать об эхом, но, поверишь, я плакал, как ребенок. Не помню, как я добрался до телефона. Звоню своему редактору, а меня всего трясет. И знаешь, что сказал этот сукин сын? «Чудесно, — сказал он, — займем под него всю первую полосу. Даю вам столько строк, сколько сможете написать, и помните — побольше фотографий. Непременно снимите труп поэффектнее». — Най поглядел на Смита и медленно допил стакан. — Вот тогда-то я и потерял свою журналистскую невинность. Куда провалился этот официант? Выпьем еще, а потом будем есть.
