Сергей Есин - Твербуль, или Логово вымысла
"Самый верный признак истины - это простота и ясность". Л.Толстой.
"Поэт - эхо мира, а не только няня своей души". М.Горький
"Прекрасное есть жизнь". Н.Чернышевский
Второй Горький - в виде гипсового бюста на специальной консоли, прикрепленной к стене, противоположной окнам. Консоль и бюст выдвинуты навстречу входящим, как ростра древнего корабля. Традиционно народный, пролетарский и безусловно русский писатель. Он плывет вперед, словно сирена или усатый морской бог, окруженный интеллектуальным излишеством. Чтобы бюст как-то оживить и приблизить к современной жизни, студентки из года в год аккуратно мажут усы и губы гипсовому классику помадой. Видимо, это какой-то художественный атавизм, тенденция, идущая еще из античности и средних веков с их привычкой раскрашивать скульптуру.
На всем пространстве зала расставлены парты-столы, изготовленные по моде шестидесятых годов двадцатого века из древесностружечной плиты, покрытой эпоксидной смолой. Не самый экологически безопасный материал, но роскошный, хотя и не очень дорогой. В учебные дни здесь целым курсом рассаживаются студенты, и кто-нибудь из профессоров, звезд Литинститута - Владислав Пронин или Инна Гвоздева - внушают им нечто духоподъемное. Во время защит за партами устраиваются товарищи выпускников, пришедшие поболеть, иногда родители или знакомые. На задних партах лежат букеты цветов.
Параллельно местам для зрителей вдоль трех фасадных окон тянется еще один ряд столов, составленных торцами. Стулья за ними обычно занимает государственная комиссия. Ареопаг. Благостные, знакомые по телепередачам и портретам на книжках лица, седины, взвешенные речи, вибрирующие голоса. Здесь же, во втором ряду, оппоненты, которыми обычно становятся преподаватели института. Замечательное занятие наблюдать за ногами членов комиссии. Занятная возникает картина, особенно когда в президиуме нет единомыслия и кто-нибудь из педагогов, нервничая за своего студента, сучит ножками или дергает туда-сюда носками ботинок...
Описание написано, фон - создан. Как раз к тому времени бритый наголо, в дорогих джинсах, с художественными заплатками и специально протертыми дырами парень начинает читать свои стихи. Через дыры на ляжках отсвечивало сытое московское тело.
- Стихотворение "Нетютчев", - громко объявил парень и выразительным жестом простер руку.
Я не Тютчев, я чуть чутче.
Еще не успела прозвучать первая строка, рокот восторга прошелся по залу. Какая аллитерация, какая звукопись! Но дальше было еще энергичнее. Бойкий москвич немедленно поставил на место двух поэтических идолов!
Чуть возвышенней, чем Фет.
Уже привыкший к лакомству, зал затих, приготовившись получить новую порцию откровения. Две следующие строки были безукоризненны:
Люди морщатся от чуши -
Разве это не эффект?
Поэт выражал мнение современной поэтической общественности, которая по преимуществу устраивает фестивали в метро и пользуется финансовой поддержкой московского правительства. В институте, конечно, далеко не все такие, многие занимаются и традиционной поэзией смысла. Каков парень! Его хоть сейчас назначай директором департамента. Как чувствует время и конъюнктуру! Как сильна в нем лирическая струя иронической самокритики:
Поэтически рассеян,
Повторяю чей-то штамп.
Голосистей, чем Есенин!
Мудреней, чем Мандельштам!
Накал в стихе и в зале возрастал. Поэт, действительно, выразитель времени. Именно он дает поэтические формулы культуры и жизни. Чешет прямо и конкретно. Невольно начинаешь думать, что именно поэт устанавливает литературную иерархию. Просто второй Иртеньев!
Ну, а Лермонтов, Некрасов...
Только, братцы, без обид:
Я читал их. Все не в кассу.
Я! И Пушкин,
может быть.
Все происходило довольно обычно. Беспокоило меня только то, что в президиуме сегодня сидело три или четыре дамы. Защита могла усложниться при таком обилии решающих дело женщин, которые, по словам Пушкина, всегда составляют один народ, одну секту. Ох, и достанется голубушке.
Увлеченное восприятие молодой поэзией совершенно не мешало мне наблюдать за залом. Я даже увидела своего Саню, который открыл дверь и осторожно, на цыпочках шел по старым половицам, чтобы сесть возле меня. Что-то глазки у него мутноватое. Но в этом полупустом зале, я чувствовала, что-то стремительно менялось. Я уже знала что - гости на защиту пожаловали. Многовато, правда. На свободных местах, которые зияли между внимающими старшим товарищам студентами и другими болельщиками, вдруг, словно тени от папиросного дыма, стали появляться некие фигуры. Что значит "некие", я понимала какие. При этом я абсолютно была уверена, что кроме меня этих возникающих из небытия литературных деятелей былого никто не видит. И, конечно, не видит рассевшийся предо всеми наш замечательный президиум. При этом я еще подумала, что жалко сегодня отсутствует обычный председательствующий в комиссии Андрей Михайлович Турков. Он бы этому эстетезированному хлопцу дал бы, как говорится, мешалкой по предмету. Турков сам старейший выпускник Лита, вот он мог бы еще тоже разглядеть извивы и кольца папиросный дым. Этот бы догадался...
Полноватая, похожая на крупную черную овцу дама, сидящая во главе стола, конечно, подобного сделать не сумела. На лице ее было разлито интеллектуальное блаженство. Но из зала, по крайней мере, с моего места, эти экстатические призраки и бледные тени были очень хорошо заметны. И опять я, как много раз какой-нибудь культурный человек до меня, вынуждена была воскликнуть: "Ба, знакомые все лица!" Сегодня только встречались! Время у нас в литературе такое - время центона, цитат!
Некоторых из туманных пришельцев я сразу распознала. Опять явился Владимир Германович Лидин, побратим Гоголя. Этот вряд ли из моих помощников и защитников. Ничуть не изменился, курилка, по сравнению с той фотографией, которую любой студент мог видеть в коридоре на втором этаже. Его, бедного, читатели совсем забыли, значит, пошел в общественники, ходит по заседаниям. Теперь, как болельщик неизвестно за что, тут трепещет. Блаженный старичок, дворянин, партийный. Интересно, как он в щекотливой ситуации себя поведет?
После явления Лидина, словно переводные детские картинки, стали являться тени иных известных и никому не известных писатели. В своей неживой бесплотности, словно приклеенные к стенам зала, они обрисовывались позади живых, сидящих за партами и столами, роились возле гипсовой головы Горького, укрепленной на массивной консоли. Все эти неживые деятели, как я понимала, преподавали когда-то в институте. Ах, время, время! Преподавали, учили, указывали, решали судьбы, властвовали, а теперь превратились в мнимость! Ой, не их я ждала!
Возникло еще одно чудесное явление, впрочем, уже знакомое. Когда я переводила свой удивленный взгляд с одной тени на другую, то будто какой-то добрый ангел, как и прежде, в подвале, на ухо шептал мне некоторые характеристики. Я тут точно определила, что этот ангел не был Евгенией Александровной Табачковой. Эта солидная дама давно возглавляет отдел кадров, это был не ее голос. Мне ли ее не знать, женщина она не только прекрасная, но еще и водительница литинститутской собаки Музы. Не станет подлинная и истинная собачница на кого-нибудь кляузничить. Собака в наше время - это почти залог добропорядочности. Вероятно, в подобных случаях возникал своеобразный полтергейст. Может быть, даже сам дух КГБ, как известно, по должности тесно связанный с кадрами, архивами, шептал внутренним голосом. Передо мною будто разворачивался документальный фильм с дикторским текстом в духе 50-х годов. Первые кадры фильма были просто обнадеживающими. Какая для исследователя немыслимая удача!
Сначала вроде мелькнул забытый классик-природовед Георгий Паустовский. Чего пришел: про рыбалку и пейзажи у меня в дипломе ничего такого нет. Перед Паустовским, сразу сообщил вежливый внутренний голос, даже Марлен Дитрих на колени становилась, когда в Россию приезжала. Имели - не ценили. Все о природе писал, продолжал комментарий внутренний голос, стерегся, лишнего не говорил, но жил, как классик, в Высотном здании на Котельнической набережной. Тайно диссидентствующий: именно он вдохновлял и редактировал знаменитые "Тарсуские страницы", вызвавшие идеологический скандал. Классик, как и положено, остался в стороне. Но разве не интересно на него посмотреть? Сумел, кстати, воспитать двух известных советских писателей: Юрия Бондарева и Григория Бакланова. Одного поумнее - Бакланова, потому что тот очень быстро во время перестройки прошмыгнул в нужный лагерь, другого поглупее - потому что Бондарев так и остался при своих гражданских и военных убеждениях. Оба в армии были артиллеристами. Один наводил, а другой - стрелял. Бакланов тоже в свое время в Лите преподавал. Хорошо, конечно, что оба со своим учителем не пришли - еще оба, к счастью, живые.
