Джонатан Эймс - Проснитесь, сэр!
– Вы гомосексуалист? – спросил Кеннет, пресекая потенциальную защиту моей диссертации.
Вот уж действительно гомосексуальный вопрос из всех гомосексуальных вопросов. Не то что обязательно существует не один, а несколько гомосексуальных вопросов, но вы поняли, что я имею в виду. Мгновение поколебался, не зная, надо ли отвечать, но, кажется, не отвечать еще хуже, поэтому сказал:
– Нет, я не гомосексуалист.
Знал, что это правдивый ответ, но было в нем и нечто уклончивое. Я гадал, чует ли это Кеннет, обвинит ли меня во лжи? В конце концов, разве могу я считаться последним законным представителем гетеросексуальной партии, обладающим членским билетом, если много лет вращаюсь в вечном круговороте – выражаясь словами Ницше – фантазий о тюремной жизни? Все началось после чтения «Бабочки» в подростковом возрасте, приблизительно в то же время, когда меня пометил своей печатью Крафт-Эбинг. Автор, Анри Шарьер (псевдоним Папильон[65]), описывает любовный роман на острове, где он сам отбывал срок, между двумя заключенными мужчинами, один из которых взял на себя роль жены, и что-то в этой книге меня возбудило душевно и эротически, периодически с тех пор терзая. В юности и во взрослом возрасте меня влекло исключительно к женщинам, но где-то в душе мелькало желание попасть в тюрьму, столкнувшись с вынужденной необходимостью играть женскую роль.
– Надеюсь, вопрос вас не обидел, – сказал Кеннет. – При всякой встрече с молодым человеком стараюсь сразу прояснить и отбросить. Обычно так или иначе угадываю, но с некоторыми вроде вас не столь ясно. Вы избиты, в синяках, вдобавок подаете странные сигналы. Я не думаю, что вы гей, хотя трудно истолковать усы, эксцентричный наряд… Я, разумеется, полный гомосексуалист. Не люблю слово «гей», но использую по необходимости.
– Я вовсе не собирался подавать странные сигналы, – пробормотал я. – Надеялся своими усами воскресить облик Дугласа Фэрбенкса-младшего, Эррола Флинна… Если подумать, и Уильяма Пауэлла.
– Уильям Пауэлл был неплохим актером, довольно забавным, но Фэрбенкс-младший, подобно большинству актеров, не имел никакого таланта. У него имелось лицо. Для кино ничего больше не надо. Хорошее лицо… Значит, вы слегка ненормальный, как любой здесь присутствующий, но я верю вашему утверждению, что не гомосексуалист.
– Я не утверждаю, будто гетеросексуален на все сто процентов… Разве Юнг не заключил, что все мы, в сущности, бисексуальны? – Кажется, мне хотелось завоевать одобрение Кеннета – всегда хочется завоевать одобрение очаровательных людей, – признав определенную вероятность собственной гомосексуальности, однако мое замечание произвело не совсем желаемый эффект.
– Все вечно твердят Юнг, Юнг, Юнг и повторяют бисексуальную белиберду. У меня никогда в жизни не было ни одной сексуальной мысли о женщине. Меня в последнюю очередь можно назвать бисексуалом. Я всегда был законченным гомосексуалистом, еще до достижения половой зрелости… В двенадцать лет меня растлил мужчина, которому было за тридцать. Мы были в парке. В Чикаго, где я вырос. Он взял меня в каких-то кустах, и мне это понравилось. До сих пор нравится. Во всяком случае, психологически. Физически я не могу это делать. Слишком больно. Но до сих пор ищу того мужчину, который меня изнасиловал. До сих пор ищу, в семьдесят восемь лет. Едва ли найду.
Я молчал. В его словах было что-то очень грустное и человечное. На мгновение мелькнула дурацкая мысль: вдруг мужчина из парка еще жив и они с Кеннетом как-нибудь встретятся?
– Много лет ходил в тот самый парк, – продолжал он – но никогда его больше не видел. Он был темноволосый. С тех пор всегда люблю мужчин с темными волосами. В том же парке встретил однажды другого мужчину… И вечно хотел одного: чтобы меня растлили… Вот когда я был счастлив. Это продолжалось десятки лет, а после пятидесяти я покончил с сексом. Больше не было смысла. Геморрой. Очень больно. Двадцать лет не занимался сексом, а в прошлом году читал лекции в Англии, познакомился с молодым человеком приблизительно вашего возраста. Он приехал со мной в Штаты, работы у него не было. Восемь месяцев я давал ему работу в области орального секса. И больше ничего. Впрочем, меня радовал хотя бы заменитель поистине любимой вещи. Все-таки однажды мы попробовали, я не смог.
Во время его речи я совершил некий интеллектуальный прорыв, в миг прозрения понял собственную сексуальность, причем все повисло, как на дверных петлях, на одном слове: растление. Хотел вернуться к себе в комнату, записать, пока не ускользнуло, но было бы невежливо оставлять в тот момент Кеннета, хотя я и не знал, как продолжить беседу.
И до этой беседы был вполне уверен, что в Колонии Роз все помешаны на сексе, теперь эта уверенность окончательно подтвердилась. Я хочу сказать, помешаны на сексе настолько же, насколько вся нормальная человеческая популяция, настолько же, насколько я сам, но какая-то особенность именно этого места побуждает людей исповедаться мне, рассказав о своей эротической жизни, почти сразу же после того, как мы окажемся наедине. Сначала Бобьен с намеками на инцест, потом Тинкл с проблемой водяного пистолета, теперь Кеннет.
– Я вынудил вас замолчать, – заметил Кеннет.
– Просто мне жаль, что вы так и не нашли того мужчину, – объяснил я, подумав, что он, наверно, был очень хорошеньким мальчиком, когда гулял в том парке, прекрасный, изящный с головы до ног, как теперь один нос.
– Не слишком огорчайтесь, – сказал он. – Вряд ли вообще кто-нибудь его нашел.
Ничего не ответив, я встал, окунул в воду ногу, попробовал. То есть попробовал воду, не ногу. Впрочем, возможно, и ногу – стерпит ли температуру воды. Ох боже, не знаю, что трудней – жизнь или английский язык.
– Холодная? – спросил Кеннет.
– Прохладная, но довольно приятная, – сообщил я. – Пожалуй, искупаюсь. Полезно для носа.
Он сочувственно кивнул, громкоговоритель с ипподрома за лесом глухо объявил о начале очередного заезда. Я прыгнул в бассейн, проплыл из конца в конец десять раз, состязаясь лишь с самим собой. Славно было размяться, гидротерапия целительно действовала на нос; я почти чувствовал, как опухоль спадает. Когда вылез, Кеннет протянул полотенце. Я почувствовал себя как Тадзио с Ашенбахом.[66]
– У вас красивая, стройная фигура, – заметил Кеннет. – Мускулистая, но тонкая.
– Спасибо, – сказал я. – Немножко занимаюсь йогой. – Не упомянул, что тяжелое пьянство оказывает на меня рассасывающее воздействие, впрочем, в положительном смысле, снимая всякий жир. Одни от спиртного набирают массу, другие исчезают.
– И на теле синяки, – добавил он.
Отметины на плече и на животе поблекли, но все еще были заметны.
– Я упал. – Я взял свою книгу. Кажется, сейчас вполне удобно уйти. – Собираюсь пойти немного поработать. – Озарение еще держалось в памяти. – Приятно было с вами побеседовать.
– Это мне было приятно побеседовать с вами, – соблазнительно улыбнулся Кеннет. По этой улыбке я понял, что он всю жизнь имел власть над людьми, был способен склонить их к попытке его уничтожить. Может быть, таким способом держал под контролем собственное эго. Из головы не совсем испарилась мысль, что, возможно, упоминание Кеннета об оральном сексе с мужчиной моего возраста было завуалированным предложением. Оно меня не привлекало. Поэтому и улыбка не соблазняла, лишь внушив ощущение, что спасти его я не могу. Понимаете, мне не хотелось его растлевать; если б он это от меня услышал, это его убило бы, но в нем не осталось почти ничего подлежащего уничтожению.
Глава 27
Дживс вернулся после любовных игр с природой, я сменил мокрые плавки, снова влез в пиджак из сирсакера и брюки цвета хаки.
Оживившись и превосходно себя чувствуя после купания, пригласил Дживса посидеть со мной в рабочем кабинете. Подумал, что, если словесно провентилировать свое мысленное откровение, легче будет перевести его в прозу, надеясь найти место в романе, куда его можно вставить.
Я расположился за письменным столом, Дживс на своей кушетке. Над нами крутился вентилятор, приятно поддувая ветерком. По пути я захватил в черной комнате флягу с едой и термос, поэтому прихлебывал кофе, пришпоривая интеллект.
– Дживс, вы не поверите, что я пережил за последние два часа, – начал я.
– В самом деле, сэр?
Я быстро рассказал о собеседовании с устрашающим, но цивилизованным Хиббеном, которое уже казалось новостью с последней страницы по сравнению с беседой с Кеннетом. Затем кратко обрисовал и этот дискурс, сообщив, что Кеннет всю жизнь желал растления.
