Тони Мориссон - Любовь
– Запри, – приказывает Роумену Кристина. – Ключ в хлебнице.
Он усаживает ее в кресло, запирает дверь, отдает ключ.
– Надо отправить тело в морг. Узнай телефон. И вызови скорую. Лучше побыстрее.
Роумен поворачивается уходить.
– Постой, – вдруг говорит она. – Спасибо тебе, Роумен. От всей души, какая во мне еще осталась, спасибо тебе.
– Да, мэм, – бормочет он, направившись к двери.
– Постой, – вновь задерживает его Кристина. – Принеси одеяло. Может, ей холодно…
Оставшись одна, Кристина сидит за кухонным столом и разговаривает с единственным в жизни другом, который ждет теперь, когда отвезут в морг.
Что мы с ней сделаем?
Пристрелить было бы в самый раз.
Ты как там?
Средне. А ты?
Да как-то смутно.
Это пройдет.
Вот я не я, если она уже не придумала, как смыться до прихода «скорой».
Нет, не придумала. Ты уж поверь мне.
Ну, значит, орать через минуту начнет. Думаешь, ей стыдно?
По идее, должно быть.
Возвращается Роумен с одеялом.
– Я быстро, – говорит он. – Не волнуйтесь, – и открывает дверь.
– Давай в темпе, – поглаживая ключ большим пальцем, роняет она.
Может, нам отпустить ее – это безрассудное, беспутное создание…
А ведь могло сложиться так, что мы оставили бы ее у себя.
А тебе это надо?
Мне? Нет. Но, может, ты этого хочешь?
Зачем? У меня теперь есть ты.
Она может такого натворить!
Мы это тоже умеем.
Эй, Каллистия!
Роумен гонит по Монарх-стрит, изо всех сил стараясь не тревожить пассажирку. Он сосредоточен и уже совсем спокоен, хотя, когда шел к машине и оглянулся, над домом номер один по Монарх-стрит клубились весьма мрачного вида тучи, похожие на зверей с огромными головами, тени которых легли на все окна кроме одного, и оно кокетливо подмигивало, храня все тот же персиковый блеск.
Я так и вижу вас. Тебя с твоей невидимой подружкой: вот вы на пляже, как всегда вместе. Сидите на красном одеяльце, в руках мороженое, которое ты ешь ну, скажем, серебряной кофейной ложечкой, и тут, надо же, реальная девчонка идет, шлепая ногами по набегающим волнам. А вот я вижу и тебя: как ты идешь по берегу в мужской нижней сорочке вместо платья – идешь и слушаешь, что говорит тебе подружка, которую никто, кроме тебя, не видит. Вся в разговор ушла, но все-таки обернулась, когда реальный голос вдруг сказал: «Привет! Хочешь мороженого?» Больше не нужные невидимые подружки исчезают, уступив место настоящим, из плоти и крови.
Так и бывает, так дети и влюбляются друг в друга. С первого взгляда, сразу, без предисловий. Взрослые не придают этому значения, потому что не могут себе представить ничего более важного для ребенка, чем они сами, при этом путая подчинение с обожанием. Мягкие родители или строгие, осторожные или самоуверенные – не имеет значения. Дарят ли непрестанно подарки и, до смерти страшась чего-то, идут навстречу любой прихоти чада или, не смыкая глаз, следят за тем, чтобы дитя поступало правильно, и постоянно его поправляют, – каковы бы они ни были, их место всего лишь второе после первоизбранной любви ребенка. Если дети подобным образом нашли друг друга прежде, чем успели осознать свой пол и то, что один из них голодает, а другой накормлен; нашли прежде, чем поняли, кто цветной, а кто белый, кто свой, кто пришлый, – то при этом дети обретают чувство, так крепко замешенное на самоотдаче и обладании, что не могут без него потом жить. У Гиды и Кристины так и вышло.
Большинству людей не дано испытать страсть такой силы в столь раннем возрасте. Даже испытав нечто в подобном роде, они вспоминают это с улыбкой, отмахиваются, как от наваждения, в конце концов развеянного временем. Да по-иному и трудно об этом думать, когда реальная жизнь настойчиво сует вам в нос список людей куда более важных и забивает голову мыслями о другом. А если твое имя – тема главы 13 Первого послания Коринфянам [64], естественно, ты хочешь применить его с пользой. Как оно отыграem, в кого, когда, да и выйдет ли что в конечном счете, заранее не поймешь. Одно ясно: за этим можно понаблюдать, если сумеешь замереть и приглядеться. Гида и Кристина были из тех детей, кто не берет назад свою любовь и не откладывает ее в долгий ящик. Таким разлука приносит ломку поистине кровавую. А если к тому же их разлучают насильственно, режут дитя по живому для его же блага, тогда может пострадать рассудок. И если, ко всему прочему, их заставляют друг дружку ненавидеть, это может привести в самом прямом смысле к безвременной кончине. Вину за привитую им ненависть друг к другу я возлагаю на Мэй, но за кражу приходится предъявить обвинение мистеру Коузи.
Интересно, что бы он сделал из Джуниор. По части женщин бедствующих, неустроенных он был дока. Но то тогда, а то теперь. На что современное племя всех этих бесшабашных джуниорок способно – бог весть. Стыд и позор. Может быть, лаской да при постоянном пригляде еще удастся что-нибудь поправить, а может, уже и поздно, ведь даже сон у них всего лишь поза готовности, стойка перед прыжком, как уголек в матрасе. Такой, что никаким мешком сахара не потушишь. Мистер Коузи сумел бы. Его можно назвать хорошим плохим человеком или плохим хорошим. Зависит от того, что тебе важно - «как» или «почему». Я эти вопросы все время путаю. Когда я вижу, как он с благонравным видом наказывает Гиду или бросает уничтожающий взгляд на Кристину, я думаю: эх, все ж таки победил Дарк. Потом я слышу его смех, вспоминаю, с какой нежностью он купал Джулию в море; да и щедрость его… его рука, когда он ерошил волосы сына. Что вы подумаете, мне не важно. У него не было пристегнутых сзади крыльев, и вилы он с собою тоже не носил. Обычным был мужчиной, разрывавшимся между похотью и любовью.
И мне пришлось остановить его. Я была вынуждена.
Потом, ссорясь по поводу моего меню, выискивая в нем намек на то, кого он предпочел, они всё понимали неправильно. Как бы ни были слабы у Гиды навыки чтения, в тысяча девятьсот семьдесят первом году ей бы следовало сообразить, что в пятьдесят восьмом ее муж, завещая собственность «моей милой деточке Коузи», имел в виду не ее и не Кристину, а ребенка, который был на подходе. Они не видели настоящего завещания, которое в моем присутствии нотариально засвидетельствовала жена Бадди Силка, а по нему все должно было отойти Каллистии. Все. Абсолютно. Кроме яхты, которую он оставлял Сандлеру Гиббонсу. Это не было правильно. Если бы в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом, когда шериф грозился закрыть отель мистера Коузи, когда малые дети по-всякому обзывали его и целые улицы были охвачены пожарами, мне позволили прочитать то, что я подписала, я, может быть, еще могла бы его остановить-то есть по-человечески, без крайностей удержать от того, чтобы все, что далось нам такими трудами, он передал той единственной, которая предпочтет избавиться от этого достояния, нежели жить здесь и работать; которая отель лучше спалит, чем даст ему стоять и напоминать о том, как ее не пускали на порог, позволяя быть только добычей, за которой ходят на рыбалку на яхте. Вне зависимоemu от того, что говорило ему его сердце, это было неправильно. Если бы я прочитала это в шестьдесят четвертом, а не в семьдесят первом, я бы поняла: не было семи лет раскаяния, когда, казалось бы, он предавался раздумьям и самокопанию, на самом деле это была месть, на самом деле его ненависть к живущим в доме женщинам вышла за всякие пределы. Сперва они разочаровали его, позже вышли из повиновения, а потом и вовсе превратили его дом в банку с дерущимися паучихами, а дело всей его жизни - в назидание, в урок по истории черной Америки. Он вот чего не понимал: мечта - это всего лишь кошмар, подкрашенный помадой. Было ли то, во что он верил, правдой, не было ли, я не должна была позволить ему выставить семью на улицу. Мэй было шестьдесят один; куда ей идти, что делать? Провести остаток дней в смирительной рубашке? А Гиде почти сорок один. Ей что – возвращаться к родным, которые не разговаривали с ней со времен президента Трумена? Да и Кристине тоже - чем она там ни занималась в тот момент, это было явно ненадолго. Выход оставался один-единственный. Наперстянка при правильном употреблении действует быстро и долгих страданий не вызывает. Думать он уже был не способен, а восемьдесят один - это такой возраст, когда вряд ли человеку получшает. Решиться было не просто, но задолго до того, как гробовщик постучался в дверь, зловредную бумагу я порвала. Мое меню сработало на славу. Связало их вместе и, может быть, даже заставило задуматься над тем, сколь многое зависит от тонкостей речи. Если высказываться с осторожностью, можно спастись, отвести от себя шлемоглавиков, которые преследуют безрассудных женщин и упрямых, невоспитанных детей. Задача трудная, но я знаю по крайней мере одну женщину, которой это удалось. Над нею уже нависли их головастые силуэты, на нее вовсю капало с их бород, а она взяла да и отпугнула их просто словом» или то была музыкальная фраза?
